Анатолий Кузнецов - На «Свободе». Беседы у микрофона. 1972-1979

Талантливо прожить — это, собственно, значит все-таки суметь побыть счастливым. О, а это не так просто…

Ну вот хотя бы и относительно богатства. Общеизвестная, прописная истина: богатство и счастье — вещи разные. Можно быть дико богатым и при том дико несчастным, так же точно, кстати, как быть и богатым и счастливым и наоборот, и наоборот. Миллиарды раз доказано самой жизнью.

И очень любопытно сплошь и рядом наблюдать, как люди, в простоте душевной путая разные вещи, кидаются в бешеное накопительство, воображая, что от этого они обязательно станут счастливее. Ну это как древние цари и царицы: чем больше золота и драгоценных камней навешано на одежде, на голове, руках, на пузе, так что стоять тяжело, сознание теряли, — так, значит, что ?.. Ну, там, правда, была хоть техническая цель: поражать своим видом подданных, чтоб тряслись и слушались. А вообще почитаешь жизнеописания царей — большинство несчастные были ведь, по существу, людские особи. Всякая «царская жизнь» — и в прямом и в переносном смысле — на 90 процентов одни внешние эффекты. Театр своего рода.

Но еще более любопытно, а может быть, обидно или грустно, а может быть, и даже страшно наблюдать, как люди, не имеющие таланта к жизни или — что чаще всего — имеющие, да по разным причинам растоптавшие его, кидаются драться за самые невероятные вещи, полагая, что там их счастье, а на самом деле там — пустота, счастье там и не ночевало, или еще хуже — какая-нибудь геенна огненная или еще хуже — помойная яма.

Это сложный, тонкий предмет, лучше всего это может быть объяснено, мне кажется, только в художественной литературе, на примере, со всем богатством и наглядностью деталей. Я однажды попытался — только чуть-чуть попытался тронуть это в одном рассказе. Что-то вроде как у Чехова, помните, «Крыжовник», «Ионыч» — человек всю жизнь, как бы сказать, за что-то боролся, боролся, а в конце оказалось — фиаско, пошлость, свинство одно. Но там больше о борьбе за материальные ценности.

У меня есть рассказ «Августовский день» — о советском идейном, правоверном номенклатурном работнике, прокуроре. Он всю жизнь крепко держался линии, судил, гвоздил, рядил и материально вроде ничего, разъелся, как три бочки, — и вот однажды, разбирая совершенно с партийных позиций неразъяснимое самоубийство другого номенклатурного работника, он впервые за много лет задумался. Да еще попал в село, на природу, так сказать; ел малину, поспал в сене, посмотрел в звездное небо, и вдруг в нем что-то екнуло, и явилось подозрение, что учили его, кажется, совсем не тому, чему надо, и всю жизнь он делал не то, что надо бы, и вот почему теперешний он — нечто отвратительное, свиноподобное, ненавидимое обыкновенными людьми, и ничего-то он, оказывается, не жил — только подавлял себя, запирал на замок в себе естественное. Его же ведь научили: так надо. Надо! Он старался! Он шел в когортах, в этом самом «передовом отряде» — шел, шел, маршировал к «сияющим вершинам» и пришел в… помойную яму. В эту секунду ему захотелось наложить на себя руки, нет, это была только минутная слабость, свежий воздух подействовал, но, во всяком случае, он понял, почему некоторые доходят до самоубийства. Когда-то, в одной из моих первых бесед, я разбирал именно в таком плане самоубийство писателя Александра Фадеева, исходя из подробностей, которые знаю.

Одним из наиболее безумных способов приобщиться к счастью для людей, не умеющих жить, не сумевших жить, является борьба за разные утопии, то есть претензия принести счастье всем. Сами жить не умеют, так берутся научить весь мир. Этим они как бы объясняют и себе и другим, почему они так обойдены счастьем: это потому, что мир вообще не так устроен. Вот почему! Тут бы сказать: врачу, исцелися сперва сам! Так нет, они кричат: «Я о себе не думаю, я вот себя измордую, я буду мучеником — ради вас, я вас научу!»

Весьма любопытно выразился недавно один английский рабочий в беседе с корреспондентом гамбургского еженедельника «Цайт». Тот заговорил о рабочем самоуправлении, а английский рабочий сказал: «Идея о самоуправлении производством — это, по-видимому, такая же утопическая идея, как и идея о физическом и психическом равенстве всех людей, как и утопия коммунизма. Вы не умеете жить, потому и выдумываете теории…»

Гораздо раньше это в саркастической форме выражено у Торо (приведу эту выдержку): «Когда у человека что-нибудь не так и он не может выполнять своих функций, например, если у него болит живот… он тут же принимается за переделку мира!»

Моя сегодняшняя тема слишком обширна для одной беседы, и я, видимо, продолжу ее в следующих. Сейчас же в заключение приведу еще одну выдержку из книги, на этот раз американского рабочего, Эрика Хоффера «Истинно верующий». Книга посвящена вопросу: почему некий определенный тип людей с таким азартом берется осчастливить весь мир? Вот цитата из этой книги:

Бедность в сочетании с творческим даром обыкновенно свободна от чувства неудовлетворенности. Это верно в отношении и бедного кустаря, искусного в своем ремесле, и в отношении бедного писателя, художника и ученого в расцвете творческих сил.

Но!

Поразительно наблюдать, как по мере угасания творческих сил у личности появляется резко выраженная склонность присоединить себя к массовому движению. Взаимосвязь между бегством от своего бесплодного «я» и повышенной чувствительностью к массовым движениям совершенно ясна.

6 сентября 1975 г.

На днях мне попалась на глаза забавная заметка о связи между курением и разводами. Статистика показывает, что разводы между курящими супругами происходят чуть ли не вдвое чаще, чем между некурящими. И медики предлагают объяснить этот факт тем, что курение возбуждает нервы, курящие более склонны к заострению конфликтов, к раздуванию их, к агрессивности, к непримиримости… Но это присказка.

Когда-то давно, еще в пору моих — не очень веселых — отроческих лет, мне довелось косвенно участвовать в изнурительном, безобразном, тянувшемся много лет конфликте из-за двух квадратных метров ни на что не годной земли.

Ссоры и побоища из-за земли — естественно, один из самых древних конфликтов, и они хотя бы понятны, когда земля стоящая. Но в данном случае речь шла о такой чепухе, что только посмеяться бы да плюнуть, а поди ж ты, сколько забрал этот конфликт у нескольких людей нервов, как портил и без того не красную жизнь.

Суть была в следующем. Когда мой дед, вдовец в свои семьдесят пять лет, задумал снова жениться, он произвел раздел имущества и, главное, хаты, в которой мы жили втроем: дед, мама и я. Наша хата в Киеве, на Куреневке, имела две жилые комнаты по шестнадцать метров каждая, так вот он одну взял себе, в другую отделил нас с матерью, и сени — пополам, и отдельный ход нам пришлось сделать, и, конечно, клочок земли вокруг хаты тоже автоматически разделился. Клочок этот делился на две неравные части: большая была огородом, меньшая — так называемым садиком. Огород дед забрал себе, нам оставил садик. Садик от огорода отделялся заборчиком высотой этак по пояс, и на садик выходили два окошка сеней: и дедовой половины, и нашей. Окошки в тех сенях, как водится, были заплетены паутиной, заставлены жестянками из-под керосина, с фанерками вместо выбитых стекол, в них никто никогда не смотрел, конечно.