Отар Кушанашвили - Эпоха и Я. Хроники хулигана

Записка мадам Н.

Как написал поэт, по небу разбросаны, как вещи холостяка, тучи, и примерно такое же настроение у меня. Мадам, я думал, Вам 20, а Вам – все 29. Должен Вам сказать, что это непростительно много, и я рад, что планы, которые я вынашивал, мечтая о нашем альянсе, снимаются. Вот если бы Вам было 20, можно было бы допустить, что у Вас впереди колоритное будущее. А что у Вас, в Ваши 29, может еще случиться, если жизнь практически прожита?! Другое дело – я. Мне тридцать семь, и для людей я – олицетворение мажора, я крепок, напорист, энергичен и красив, черт меня дери! Впрочем, Вы сами все… Для мужика в тридцать семь жизнь только стартует, огонь в чреслах только начинает гореть, он вот-вот для кого-то станет светом жизни!

Я бодр, как футболист в первом тайме, как Григорьевпосле информации о проданном тираже, я бодр, боже мой, как Кафельниковв лучшие минуты.

А Вы? Простите, но я нахожу Вас подозрительной. Вы думали, что, ловко орудуя на кухне, с посудой расправляясь – раз! раз! – Вы на меня произведете впечатление, которое называется «неизгладимым»? Что вот через каждый час Вы предлагаете мне ватрушки, как-то особенно смотрите в глаза. И я поддамся? Видали мы… Меня этим не возьмешь: тем, что с утра все готово, даже носки аккуратно выглажены, даже про чай второй раз говорить не приходится, даже сигару подносите. Интересно, вот зачем это все? Я и так все вижу. Я, между прочим, еще ого-го! Я и трибуном могу быть. Вы-то, милая, хоть знаете, что такое трибун? Уверен, не знаете, а я не только знаю, но я и есть этот самый трибун, и во мне вообще столько хорошего, я удивляюсь порой сам! Я из того разряда людей, которые сочетают рожу, то есть, простите, лицо, и богатый внутренний мир, и выпад тех, кто рискует со мной спорить, я отражаю изящно, про себя цитируя Лермонтова. (А Вы-то хоть одну строчку из него, душа моя, вспомните? То-то же!)

Кому-то не понравится, что я так рассуждаю, но я знаю себе цену, Вы мне не партия, ну что я могу признать? Я могу признать, что стал благодаря Вам гладким, спасибо, второй подбородок появился, спасибо, временами сам себе кажусь человеком спокойным, что смешно. За это, да, я Вас благодарю.

Но Вам, Мадам, 29! Через несколько, пять-десять, не суть важно, лет у Вас начнутся болячки, и это накалит обстановку, потому что когда Вам станет худо, я не смогу Вам помочь: не умею. И будем маяться – и Вы, и я. Вас это будет унижать, меня это будет угнетать, так, что и думать забудьте про меня.

Ну да, ну да, мне тоже неприятно, но Вам 29, не буду же я… право слово!

А потом заметьте, дорогуша, я даже трюмо не забираю.

Другой бы забрал, а я – нет.

Если вдруг захотите меня где увидеть, осознать, кого Вы потеряли из-за надвигающихся болячек, меня ищите везде: в аэропортах, в кинозалах, где я развиваюсь, реже в библиотеках, где я уже прочел все, на базарной площади, где я кричу продавцу «Урод», в дорогих забегаловках, где я всегда пью пиво, но не много, чтоб форму не попортить.

У меня есть четкие планы, как мне дальше быть. Главное – найти девушку не старше 18-ти, смять ее в комок, опрокинуть все ее планы относительно самостоятельности, научить по-особому смотреть, чтобы в глазах ее ясных светилась гордость от того, что лучший мужик с ней, но и вообще манерам обучить, ну Вы понимаете, о чем я говорю.

И чтоб первые двадцать лет никаких детей! Никаких! Это помешает звезды с неба хватать.

Я плыву на утлой лодочке по этому бешеному океану, отсюда некоторая резковатость тона, мой челн трясет, я думаю о будущем.