Людмила Улицкая - Детство 45-53: а завтра будет счастье

Дети, будто бы в ложах бенуара, угнездились меж колонн цокольного этажа дворца Долгоруких, няньки заняли стоячие места в партере – на тротуаре перед Академией Генерального Штаба. Ждать пришлось долго, и мы едва не окоченели, хотя все были обуты в валенки с галошами. Кульминация события не оправдала ожиданий, она заняла всего пару минут. Дверь подъезда отворилась, закрытый гроб вынесли, поспешно погрузили в кузов грузовика и увезли. Дети были разочарованы мизерностью впечатлений, а няньки довольны и возбуждены. И оживленно обсуждая событие, гуртом отправились на «иностранный» скверик догуливать положенные часы.

Аня стеснялась моих нарядов, скромных даже по тем временам, и старалась приукрасить воспитанницу по мере своих возможностей. Шарф завязывала пышным бантом, а шапочку закалывала блестящей жестяной брошечкой-бабочкой изумительной красоты, сиявшей во лбу наподобие звезды царевны Лебедь. Но по вечерам бабочку откалывала и уносила с собой – украшением дорожила и нам не доверяла.

Ежели мы с Аней не паслись на иностранном скверике, значит стояли вместе с другими няньками в одной из бесконечных очередей за мукой, маслом, яйцами, за сатином для наперников или за другим каким дефицитом. Глядя в ретроспективу той жизни, удивляюсь, до чего же кротко вели себя в тех многочасовых и даже многодневных очередях дети. Может, оттого, что сознавали значимость собственной личности? Ведь на каждого ребенка, даже самого мелкого, колясочного, отпускалось ровно столько же товару, сколько и на взрослую особь. Очереди не молчали, отнюдь нет, скорее мерно гудели наподобие пчелиного роя. При желании можно было и кое-какой житейской мудрости там поднабраться, а уж бытовых хроник наслушаться под завязку. Некоторые мифы, бессознательно обретенные в тех, едва ли не младенческих очередях, навеки угнездились в подсознании. Иногда я ошеломляла родных, пересказывая в семейном кругу услышанное в очередях. Папа с интересом прислушивался, бабушка с дедушкой скорбно переглядывались, тетушка иронически фыркала, маминой реакции не припомню.

На иностранном скверике, а также в ближайших окрестностях Метростроевской и Кропоткинской улиц Аня освоилась неплохо, но вот другие городские прелести и возможности ее ничуть не прельщали. Она о них вроде бы и не ведала. Не ходила ни в кино, ни в ЦПКиО им. Горького – центр притяжения местного населения. Прожив в столице более тридцати лет, так и осталась диковатой деревенской жительницей. И судьба Анина сложилась нелепо. Пересаженная в чуждую почву, она кое-как обжилась, но так и не адаптировалась в городском пространстве.

Множество знакомых нянек, молодых и немолодых замухрышек, так или иначе, но устроили личную свою жизнь, а наша Аня, статная красавица, похожая на жниц с картин Венецианова (очень бы ей подошел кокошник, расшитый речным жемчугом), мужчин сторонилась, а может, просто боялась их, и надо думать, не без причины.

Обстоятельства ее деревенского детства и юности мне неизвестны, знаю только, что девочкой Аня оказалась в оккупации, в одну из военных зим жестоко простудилась и частично лишилась слуха. Однако осталась здоровой и сильной. К Ане сватались солидные люди, однажды даже овдовевший батюшка из недалекого храма предложил поселиться в его доме на правах хозяйки. На ранних стадиях сватовства Аня проявляла к процессу живой интерес, делала у знакомой парикмахерши (бывшей няньки с иностранного скверика) шестимесячную завивку, доставала из сундука выходную кофту (зеленую, чистошерстяную, с вышитыми кармашками и тоненьким пояском), в сопровождении очередной свахи отправлялась к кому-то в гости и даже позволяла на себя поглядеть. То есть вводила участников процедуры в заблуждение, потому что наедине с женихами никогда не оставалась, а после смотрин неизменно резюмировала: «Дуру нашли – портки чужие стирать!»

Очередного жениха, повадки его, внешность и жилище, угощение и сопутствующие сватовству эпизоды наблюдательная Аня описывала виртуозно, с беспощадными скрупулезными подробностями и так потешно, что от смеха у нас случались колики. Судя по всему, артистичная Аня и знакомилась-то с женихами исключительно ради будущих своих рассказов.

Ане досталась незаурядная лингвистическая одаренность. Однажды во время весенних школьных каникул мама с большим трудом уговорила Аню отвезти меня на денек в Абрамцево, где той весной папа жил на пленере и писал этюды для чудом добытого заказа на картину «Весна в Подмосковье». В тот солнечный день Аня пребывала в особенно яростном настроении и во время нашей прогулки по все еще зимнему, но почти уже весеннему золотисто-синему лесу костерила нас с папой почем зря, выдавая один за другим истинные лингвистические шедевры. Откровения ее папа украдкой записывал, и когда Аня ухищрения эти заметила, ею овладел словотворческий азарт, и она принялась импровизировать с небывалым воодушевлением. Записи те утеряны, но кое-что в семье сохранилось и применяется по назначению. В позднейшие времена, когда я уже подросла и перестала умилять Аню, иначе, как кулёма, косорылиха, чехмориха, бабка тюльпаниха, она меня уже не называла. Рычала грозно: «Ты чего это из себя меня корежишь, чуфырла?»

Конечно же, Аня не была пасторальной нянюшкой из мемуаров прошлого, а уж тем более позапрошлого веков, ничего идиллического в наших с ней отношениях не было и в помине. Аня не рассказывала сказок, не пела колыбельных, а ругательски ругалась, командовала, зверски жучила, вообще была человеком суровым. Но при необходимости и защищала яростно. На дворе весна пятьдесят третьего, сам злодей уже умер, но дело его по-прежнему живо и умирать не собирается. Подружка моя Ленка Фыряева скачет передо мной, строит рожи, кривляется и вопит во всю глотку: «Еврейка, еврейка!» Я не обижена и не растеряна, наслышалась за последние месяцы всякого, но чем ответить Ленке, пока не знаю. Вдруг откуда ни возьмись вихрем подлетает к ней Аня, хватает Ленку за шкирку (а в гневе Аня была страшна, уж кто-кто, а я-то это знала по собственному опыту), на яростной волне поднимает ее над землей, как котенка, и орет на весь переулок: «А ты индейка, индейка!» То есть в экстремальных обстоятельствах я могла рассчитывать на Анину защиту.

Кроме того, Аня была эстетом и внесла существенную лепту в формирование моего художественного вкуса. К примеру, долго и упорно учила меня правильно складывать перед сном одежду и достигла-таки успеха. Если платьице или кофточка вешались на спинку стула, то боже упаси допустить даже намек на складочку, а предметы, которым полагалось помещаться стопочкой на сиденье, складывались одним и тем же раз и навсегда заведенным способом. Майка, лифчик с резинками и трусы трансформировались в аккуратные целомудренные конвертики, чулки сворачивались в форме красивых розочек, сандалии ночевали исключительно во второй позиции. В расположении предметов соблюдалась строгая симметрия. К ужасу родителей, дошло до того, что я не могла заснуть, если не была уверена, соблюдены ли все Анины правила. Вот я и подумываю, не создать ли непритязательную концептуальную композицию в память о няне моей и ее эстетических пристрастиях?