Мина Полянская - 'Я - писатель незаконный' (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна)

Итак, писатель встретил нас в тельняшке, мечте детства, которого у него не было, а был детский дом, где все были одеты одинаково безлико и бесцветно, и провел нас в гостиную.

Как я уже говорила, слева от входной двери в самом начале длинного и узкого коридора располагалась небольшая комната, служившая одновременно и кабинетом, и библиотекой, и спальней. Коридор заканчивался большой комнатой с балконом, в которой он обычно принимал гостей. Горенштейн усадил нас за стол на табуретки. (Я сразу вспомнила о табуретках Рахели в пьесе "Бердичев" - впрочем, там они были свежеструганные) и без предисловий заявил, что в России его не публикуют. Он сказал это так, как будто продолжил недавно прерванный разговор (мы виделись впервые).

Именно такая манера начинать разговор с середины или с конца и сбивала многих собеседников. "Недавно был в Москве, - продолжал он, - прошелся по книжным магазинам. Там на полках лежат любимцы вашей интеллигенции: Довлатов, Окуджава, Битов. А меня нет! Меня издавать не хотят. Говорят, спрос маленький, тираж не окупится". Он говорил спокойно, привычно. И было очевидно, что возражать не следует. А собственно зачем возражать? Его книг действительно не было в продаже. Обескураживала манера с налету говорить это все неподготовленному собеседнику. Мы, однако, отнеслись к "дежурному", необходимому монологу спокойно. Взгляд у писателя при этом был как будто оценивающий - взгляд искоса. Впоследствии мне казалось, что Горенштейну даже нравится вызывать замешательство у московского или петербугского гостя полемическими выпадами типа: "любимец вашей интеллигенции Окуджава..." и так далее о других знаменитых современниках. И достигал цели. Это не случайно: ведь фанатичный культ художника характерен именно для России. Так что бунт писателя против российской интеллигенции и истэблишмента был одновременно бунтом против культа личности, против коллективного преклонения перед признанным автортетом - не важно, в политике или в искусстве.

***

Не берусь объяснить, почему Горенштейн отнесся к нам с доверием, однако то, что мы не "нравоучали" его, не "диссидентствовали", видимо, сыграло положительную роль. Возможно, он почувствовал единомышленников. Нам нравились его бесстрашные политические статьи, пронизанные невероятной энергией, статьи писателя, считавшего своей обязанностью вмешиваться в политические дискуссии. Мы никогда не отказывались от самых парадоксальных его статей. ("И в новом "Зеркале Загадок", который на выходе, написал довольно остро и бескомпромисно"* - так он сообщал в одном из писем.) Был случай, когда на одной встрече с читателями кто-то из публики даже угрожал нам высылкой из Германии за публикацию статей Горенштейна о немецкой истории.

______________

* Из письма Ларисе Щиголь 20 марта 2000 года.

Любопытно, что некоторым "солидным" людям название "Зеркало Загадок" казалось несерьезным, тогда как Горенштейну оно нравилось.

Название было заимствовано нами у Хорхе Луиса Борхеса. "Зеркало Загадок" - так назвал он одно из своих эссе. Сам же Борхес использовал знаменитое изречение апостола Павла о неоднозначности и загадочности мира, в котором мы живем. Можно только пытаться преодолеть кривизну того зеркала, в котором мы видим отраженный искаженный мир. Чем тревожней времена, тем искаженней зеркальное отражение. Вероятно, Горенштейну импонировал литературный и творческий азарт семьи, издающей журнал при отсутствии денежных средств. Впрочем, говорила я, вот и молодой Борхес издавал журнал "Проа" в Буэнос-Айресе, не имея средств. "И какова была судьба журнала? спросил Горенштейн. "После полутора лет и пятнадцати выпусков Борхесу пришлось прекратить издание журнала", - ответила я. "На что же вы рассчитываете?" - спросил писатель. "На чудо." Такой ответ его устраивал. Время от времени Горенштейн рассчитывал на чудо.

С начала знакомства каждый номер "Зеркала Загадок" выходил с большой статьей Горенштейна. Журнал поначалу был небольшой по объему, а статьи Фридриха занимали много места. Время от времени раздавался телефонный звонок, и Фридрих просил сделать новую "вставочку". Статья (это могло быть эссе, очерк, памфлет)* постепенно от этих "вставочек" увеличивалась вдвое. Вдруг опять раздавался звонок, и кто-нибудь из нас испуганно произносил: "Это, наверное, Фридрих звонит, опять "вставочка!" "Фридрих! Места больше нет, ни строчки!". Но Фридрих "честно" уверял: "Эта "вставочка" совсем маленькая и последняя!". Если бы это было так! Назавтра Фридрих звонил опять и говорил, что вот теперь уж точно последняя, ну, очень маленькая, а главное, очень важная "вставочка". Слово "вставочка" стало "языковой нормой" в обиходе моей семьи. Я пользуюсь им и сейчас в работе над этой книгой.

______________

* Мы по возможности публиковали и художественные произведения Горенштейна. Так, например, рассказы "Контрэволюционер" и "На вокзале" были опубликованы у нас.

При первом нашем знакомстве я, коротко рассказав Горенштейну о себе, сообщила, что была ученицей Наума Яковлевича Берковского*, не увереная в том, что он знает, о ком идет речь. Горенштейн направился в кабинет и вынес книгу Берковского "Немецкий романтизм". Он сказал, что купил ее в Вене в 1980 году в русском магазине по совету Ефима Эткинда. Эткинд указал ему на нее со словами : "Фридрих, купите эту книгу, ее написал гений".

______________

* Наум Яковлевич Берковский (1901-1971) - литературовед, литературный и театральный критик. Автор книг "Немецкий романтизм", "О мировом значении русской литературы", "О русской литературе", "Литература и театр" и многих других трудов. Профессор ЛГПИ им. Герцена. Этот выдающийся мыслитель отличался особым индивидуальным стилем устной и письменной речи: создавал такие пластические образы, что говорили (а сейчас говорят еще больше): уж не сам ли он "продуцент?" "Продуцентами" Берковский иногда, при случае, называл писателей.

Фридрих подарил мне потом свой экземпляр с собственными пометками на полях (моя книга была утеряна). Одно место, отмеченное галочкой, приведу, поскольку оно, как мне кажется, помогает понять мироощущение Горенштейна:

"Нежная душа пытается отделить себя от внешнего мира, боясь обид и поругания. Здесь действуют чуждость, страх, и опасения перед чуждым. У души иная природа, она не доверяется внешнему миру. Человек полон доброты, мечтательности, что же он с ними станет делать во внешнем мире, который жесток и агрессивен?"

Стараясь показать свое уважение к писательской чести мастера, я дала понять при встрече, что знакома с его творчеством. Мы поговорили о романе "Псалом", написанном в начале 70-х годов в безотрадной брежневской России, в котором он вплотную подошел к христианской теме, и о герое этого романа Антихристе, родном брате Христа, "посланном Богом", чья земная миссия антитеза Нагорной проповеди.* "Псалом" ошеломил меня своим трагическим мироощущением, страстным страданием. Это была та самая некрасовская "кнутом иссеченная муза", со знаменитыми некрасовскими "стонами" по человеку. Сраженная этой всемирной человеческой тоской, отозвавшейся в Горенштейне, я даже сказала ему однажды: "Желаю вам, прежде всего, чтобы душа так сильно не болела". Он ответил неожиданно благостно: "Душа должна болеть. Как же без этого? Душа должна болеть".