Мина Полянская - 'Я - писатель незаконный' (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна)

Когда же Владимир Георгиевич Маранцман повез нас всех в Ясную Поляну к могиле Толстого, то уже я вынуждена была держать Таню Латаеву за руку: с ней случилось что-то вроде шока - могила Толстого без памятника со свежим холмиком, поросшим молодой травой, производила впечатление недавнего захоронения. Вид скромного могильного холмика удивитильном образом "придвинул" к нам Толстого. Все эти вехи нашей молодости западали в душу, оставляли след навсегда, но только вряд ли подготавливали нас к полной катаклизмов жизни в будущем.

А "Дома с башенкой" нет в моей литературной молодости. Между тем, "передовая" молодежь, которая была немногим старше нас, прочитала рассказ с большим вниманием. И запомнила его навсегда.

Театральный режиссер, ленинградец Борис Ротенштейн (он сейчас ставит в барселонской Фойе Олби, Ионеску, Гибсона, Пинтера, Мрожека на испанском и каталонском языках) помнит талантливой памятью свое впечатление от рассказа. Когда мы однажды с Ротенштейном зашли к Горенштейну, он рассказал писателю о своем потрясении от рассказа и о том, как всю остальную жизнь он помнил его и недоумевал, как же автор такого уровня мгновенно исчез из литературной жизни. "Именно в "Юности", - говорил он, - возникали тогда новые имена. Там мы познакомились с молодыми Борисом Балтером, Василием Аксеновым, Анатолием Гладковым. Остальные - толстые журналы - отставали от "Юности", запаздывали. Помню фотографию достаточно еще молодого человека и на левой стороне разворота, картинку в пол-листа с укутанным в зимнюю одежду мальчиком, и рядом - текст. Рассказ не соответствовал фотографии молодого автора с незнакомой фамилией. Это был по существу рассказ взрослого, зрелого, сформировавшегося писателя, который сразу засел в памяти как тот, от которого надо что-то ожидать. Я хочу читать, что он еще напишет. Шли годы, иногда я вспоминал рассказ и думал: "А вот этот, который написал тот рассказ - где он?" Понятно, Дудинцев - первая ласточка свободы опубликовавший в 1957 году в "Новом мире" роман "Не хлебом единым", исчез, потому что произошел политический скандал. Этот же автор исчез тихо. Спустя много лет я, наконец, увидел его фамилию в титрах фильма Тарковского "Солярис" и подумал: "Ну, наконец, вот он!"

Сейчас я думаю: как тяжело было слушать это Горенштейну. Ротенштейн (Горенштейна забавляло созвучие фамилий) прочитал одну из сцен из "Хроник времен Ивана Грозного", опубликованную в нашем журнале (она называлась "На крестцах"*) и этим окончательно покорил писателя. Помню, как они развеселились и рассказывали анекдоты. И Горенштейн согласился прочитать что-то из своих бурлесков, которые он читал разухабисто, хулиганисто "Выступление ветерана Октябрьской революции перед комсомольцами":

______________

* Зеркало Загадок, 1997, 6.

С утра начались беспорядки

Бегут и кричат караул!

Какой-то на серой лошадке

По виду казак-есаул

Скомандовал - "шашки"!

У Сашки скатилася с плеч голова.

Его хоронила с почетом

Рабочая наша братва.

"Пугнуть бы надо буржуев

Да так, чтоб наклали в штаны".

Сказал Митрофан Чугуев,

Калека японской войны.

Мы водкой беду заглушали

С рабочих придя похорон,

Однако мутил сознанье

Хитрец меньшевик Арон.

Но в час роковой невзгоды

Попал меньшевик в капкан.

Его заменил на заводе

Рабочий партиец Иван.

Когда пулеметы пропели

С народной мечтой в унисон,

Расстрелян был на рассвете

Хитрец, меньшевик Арон.

Младший браток пулемета

Семизарядный наган

В тридцатых годах поработал

За дело рабоче-крестьян.

То было время героев,

Подвиг и труд везде

В стахановских ли забоях,

В забоях ли НКВД.

В бессонных своих подземельях

Не мы нарушали закон,

Как пишет там за кордоном

Международный Арон.

Запомнил вражий затылок

Закона советского сталь,

Когда календарь революции

Сменил Октябрем Февраль.

Идет юбилейная дата...

Не помню какого числа...

Мне воздуха не хватает...

Октябрь... Пора, брат, пора...

Небо такое синее...

Солнце...Открыть бы окно...

Когда-то мы брали Зимний...

Мне что-то в глазах темно...

Откройте, откройте пошире...

Навстречу... Инфаркт... Пулемет...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В среду похоронили

Умер товарищ Федот

В коридоре прощались долго. Ротенштейн сказал: "Позвольте мне мысленно пожать вам руку!". А потом рассказал один из анекдотических сюжетов Раневской. Раневская идет по Дерибасовской, а навстречу ей - толстая одесская еврейка. Она узнает Раневскую, останавливается, протягивает к ней обе руки и кричит: "Стойте, вы - это она?" Раневская: "Ну, наверное, я - это она". Одесситка: "Позвольте мне мысленно пожать вам руку" - хватает Раневскую за руку и выворачивает ей ключицу." Фридрих в ответ рассказал анекдот об одессите с арбузом.

Ротенштейн сумел "разговорить" Горенштейна. Признаться, я редко видела Фридриха таким ненастороженным в присутствии нового лица.

***

А вот с моим приятелем, автором известной книги "Поэты пушкинского Петербурга" Владимиром Шубиным беседы не получилось. Однако под впечатлением встречи Шубин сразу же по возвращении в Мюнхен написал колоритный рассказ "Луковица Горенштейна". Привожу его здесь. При этом подчеркиваю: Шубин романа Горенштейна "Попутчики" с его "гоголевскими" сценами, с описанием заветнейших яств старинной фламандской живописью, а также с гимном украинскому салу, не читал.

Эксукурс: рассказ Владимира Шубина "Луковица Горенштейна":

"Вот, эти мудилы опять про меня ничего не сказали". Это была первая фраза после короткого "здравствуйте", брошенного в дверях с неопределенным жестом куда-то в сторону хозяином, похожим на отставного боцмана. "Это он на радио показывает, - предупредительно пояснила приведшая меня сюда приятельница, - он в это время обычно "Свободу" слушает". Хозяин, нужно сказать, имел отношение к литературе, причем к настоящей. Для меня он был живым классиком и, по моим банальным понятиям, должен был бы блистать интеллигентской внешностью, красивым домашним пуловером в стиле академика Лихачева или халатом - "a'la Державин" и уж без сомнения - проницательным взглядом, убедительными интонациями и прочим, что полагается по чину. Но взору предстали видавшие виды брючки, тельняшка, блуждающая улыбочка... "А недавно заявили, - продолжал он на ходу раскатистым провинциальным говорком, - что в Москву один питерский театр привез три новых спектакля, из которых только один поставлен по пьесе современного автора - к сожалению, моей".

Пытаюсь вставить что-то сочувствующее, но большой человек в тельняшке меня не слышит: "А в Москве я был. Прошелся по их магазинам книжным - на Арбате там и в других местах. Так ведь все лежат на полках: и Битов этот, и Радзинский, и Довлатов... Все, а меня не хотят издавать! Говорят, спрос маленький, тираж не окупится. А как же он большим будет, если читателю вместо меня других все время подсовывают". Снова пытаюсь что-то вставить: "Вы знаете, в перестройку, когда все крупные журналы уже напечатали Солженицына, вторым писателем, без которого они не могли обойтись, были вы..."