Сергей Чупринин - Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям

от греч. eschatos – последний и logos – учение.

Самым знаменитым носителем эсхатологического сознания в русской литературе, вне всякого сомнения, является странница Феклуша из пьесы Александра Островского «Гроза», которая, что ни дело, твердит: « Последние дни, матушка Марфа Игнатьевна, последние, по всем приметам последние ».

Во всяком случае, именно эта фраза прежде всего вспоминается русскому читателю при встрече с произведениями, авторы которых представляют очередные несчастья, случившиеся либо с ними лично, либо с Россией, как начало Апокалипсиса, верный знак неминуемого и скорого конца света. Эталонной (и положившей начало влиятельной литературной традиции) здесь следует признать повесть Валентина Распутина «Прощание с Матерой» (1976), в которой, рассказывая о гибели крохотной островной деревушки в сибирской глубинке, автор, – по словам Аллы Большаковой, – « сопрягает судьбу уходящей в прошлое традиционной России с судьбой мира, бытовые, ментальные пласты – с философией русского космизма ».

Прошло всего десять лет после публикации этой, безусловно, провидческой повести, и слова «прощание», «гибель», «крушение», «смерть» замелькали в названиях и в текстах книг, которыми многие писатели (прежде всего, принадлежащие к «почвеннической» ветви нашей словесности) откликнулись на горбачевскую перестройку и последовавшее за нею ельцинское реформирование России. « Три дня августовского путча 1991 года, – говорит, в частности, Гасан Гусейнов, – описаны целым рядом русских публицистов и философов как катаклизм планетарного масштаба – точкой, в которой сошлись для боя силы, вот уже два с половиной тысячелетия ведущие между собой войну. ‹…› Апокалиптика стала важнейшим литературным жанром русских писателей-почвенников, имперцев и примыкающих к ним либеральных в прошлом публицистов ». Сложился даже особый тип апокалиптического романа, « генетическими чертами » которого, – как свидетельствует Дмитрий Быков, – « являются: угрюмый эсхатологизм, ожидание последних дней, бурчание по поводу повсеместного падения нравов, ужасные картины быта, наличие полуюродивого положительного героя – носителя морального, не испорченного разумом начала, – и отвращение к интеллигенции, продажной и давно ни на что не способной ».

Эсхатологическими нотами, духом глубокого пессимизма, а зачастую и мизантропии пронизаны в литературе последней четверти ХХ века лирика Юрия Кузнецова и Татьяны Глушковой, поздняя проза Виктора Астафьева, романы Александра Проханова, Анатолия Афанасьева, Юрия Козлова, Александра Трапезникова, Сергея Сибирцева, философско-публицистические размышления Василия Белова, Виктора Розова, Игоря Шафаревича, трактующие демократическое обновление страны как трагическое поражение России в тайной Третьей (или Четвертой) мировой войне, как гибель особой российской цивилизации и начало конца всей христианской культуры. Этот декадансный, по своим основным характеристикам, тон был поддержан – из совсем других, казалось бы, литературных лагерей – писателями-метафизиками, прежде всего Анатолием Кимом, Олегом Павловым и Юрием Мамлеевым, а также многими бытописателями, фантастами, авторами криминальной прозы, в силу чего депрессивностьстала восприниматься как стиль эпохи и норма миросозерцания, а чернуха– как эмблема всей российской культуры 1990-х годов.

Это десятилетие миновало, и нельзя не прислушаться к Андрею Дмитриеву, который, говоря о романах 2004 года, отмечает, что в нашей литературе « сменился тон повествования. Даже самые страшные сцены, самые чернушные подробности пишутся в тоне жизнеутверждающем. Какое-то самоуважение у людей появилось. Исчезло ощущение всеобщей катастрофы. Это не значит, что теперь у нас в стране все хорошо, но это означает, что сознание российского человека преодолело свой внутренний кризис. Музыка жизни пришла на смену музыке гибели ».

См. ДЕПРЕССИВНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; КОНСПИРОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОЗА; МЕТАФИЗИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА; ПОЧВЕННИЧЕСТВО

от франц. etiquette, восходящего к лат. ethica и греч. ethos – обычай, характер .

Многоуровневая система предписаний, с оглядкой на которые создаются и воспринимаются литературные произведения, а также функционируют писательские и читательские сообщества.

Разумеется, этикет конвенционален по самой своей природе. В этом смысле его можно назвать памятью литературы, ибо, – как говорит Борис Хазанов, – « персонажи литературы ведут себя по определенным правилам. Вы не сможете сочинить роман, делая вид, что никаких правил не существует, роман заставит вас подчиниться его законам. Действующие лица ведут себя в романах, следуя литературному этикету ». И более того – « жизнь подчинена литературной конвенции, не менее деспотичной, чем система конвенций, принятых в обществе: литературный этикет правит героями, как социальный этикет – реальными людьми; литература всегда основана на молчаливой договоренности пишущего и читающего; сюрпризы, подстерегающие читателя, – один из пунктов этого договора ».

И разумеется, этикет по самой своей природе нормативен. Ограничения, которые в нем формализованы, собственно, и очерчивают пространство литературной нормы, заставляя рассматривать все нарушения этикетных требований либо как признак непрофессионализма (как вариант – невменяемости и/или хулиганского радикализма), либо как преднамеренную инновацию.

И наконец, этикет опять же по самой своей природе, разумеется, исторически подвижен и переменчив. Следовать ему – значит подчиняться времени, так как понятно, что предписания классицизма с его учением о трех штилях и ритуальными поклонами в сторону правителей (и/или меценатов) смешны не только постмодернистам конца ХХ века, но и романтикам начала XIX столетия. Как понятно и то, что многое, слишком многое в произведениях советской эпохи объясняется не творческим произволом писателей, но их обязанностью выполнять (пусть и в самой символической форме) этикетные требования, диктуемые цензурой, властью, нормативной литературной критикой и неквалифицированным читательским большинством.

В этом смысле история литературы предстает еще и как история (пока никем не описанная) смены этикетных вех и ориентиров. Чрезвычайно упрощая ее, можно было бы сказать, что, во-первых, в течение веков эволюция шла в сторону все большей либерализации литературного этикета, а во-вторых, что центр его тяжести последовательно смещался с правил, согласно которым создавались литературные произведения, на условия функционирования этих произведений. Здесь достаточно сравнить произведения средневековой русской словесности, которую Дмитрий Лихачев небезосновательно называл формульной и этикетной по преимуществу, с литературой нового времени, несравненно менее регламентированной и в речевом (стилистическом), и в жанровом, и в идейно-содержательном отношении.