Сергей Чупринин - Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям

Неудивительно, что книги, не проникшие в открытую печать и остававшиеся достоянием либо личных писательских архивов, либо сам– и тамиздата, были в подавляющем большинстве своем депрессивны. Как неудивительно и то, что именно они, в период ослабления, а затем и падения цензуры, составили библиотеку так называемой «возвращенной» литературы. В них увидели слово правды, к ним потянулись. И этот максимально высокий на рубеже 1980-1990-х годов читательский спрос не мог, разумеется, не стимулировать появление все новых и новых произведений современных уже авторов, рисующих и прошлое, и настоящее, и будущее исключительно рембрандтовскими или босховскими красками, показывающих ничтожество современного человека, его природную склонность ко всем и всяческим порокам, утверждающих, что место всякой думающей и совестливой личности – у параши. Тем самым депрессивность из средства привлечь милость к падшим и очистить гуманизм от фальшивой коммунистической позолоты превратилась в рабочий инструмент дегуманизации и литературы, и общественного сознания. Зато на целое десятилетие вошла в моду как в литературе массовой, так и в литературе качественной, «высокой», что было поддержано и долгожданным подключением русского искусства к энергетическим ресурсам западной культуры, где, – по небезосновательному заключению Вадима Руднева, – « депрессивность стала поистине бичом ХХ века, как невротическая или даже психотическая реакция на социальные стрессы – революции, мировые войны, тоталитаризм, страх потерять работу, экологический кризис и т. п. »

Сейчас депрессивность из моды выходит. Во-первых, ввиду того, что читательское большинство, в массе своей до сих пор находящееся в состоянии перманентного стресса, все последовательнее бойкотирует книги, знакомство с которыми способно лишь усугубить фрустрацию, отнять или парализовать силы, необходимые для того, чтобы выжить в условиях жесткой социальной конкуренции. А во-вторых, благодаря тому, что нынешние распорядители медийного и издательского рынка, – по словам Даниила Дондурея, – глядят на литературу прежде всего как на « активный инструмент продвижения идей » и « легитимный источник трансляции постиндустриальной, а значит, универсальной системы взглядо в». И, соответственно откликаясь на новые идейные импульсы, идущие от власти, полагают своей задачей формирование позитивного мышления, в принципе не совместимого ни с художественной правдивостью, ни с депрессивностью как ведущим пафосом коммерчески бесперспективного искусства 1990-х годов.

Мы сейчас в зоне противоборства двух этих тенденций – тенденции негативистской, исходящей из крайне заниженного представления о человеке и человеческом обществе, генетически связанной с тем, что получило ироническое название чернухи, и тенденции позитивной, реализующей базовые установки Голливуда и рекламной индустрии с их императивами типа «У каждого есть свой шанс» и «Ведь вы этого достойны».

Первою, разумеется, в этой схватке пала твердыня массовой литературы, где тюремные саги и кровавые триллеры все отчетливее сменяются забавными ироническими детективами и ласковыми (по отношению к читательницам) дамскими романами, а мрачные антиутопии – занимательной альтернативно-исторической фантастикой. Что же касается литературы качественной, то, – как пишет Александр Агеев, – по-прежнему « во времена, которые живописует современная проза (во всяком случае, значительная ее часть), жить не хочется. Хочется классику почитать – там был конфликт, но не было ненависти и безысходности ». И критики, анализируя, например, повесть Валентина Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана», по-прежнему отмечают, что « и монологи героев, и речь повествователя пронизаны странной интонацией усталой ненависти » (Михаил Эдельштейн). Но подвижки заметны даже здесь, и это дает основания предположить, что тот или иной ракурс в освещении действительности становится наконец не проявлением доминирующей тенденции (все равно – депрессивной или позитивной), но проблемой личного выбора художника (и его читателей). Во всяком случае, в сфере миддл-литературы уже сейчас достигнут устраивающий читателя компромисс между тяготением к правде, зачастую безрадостной, и общей оптимистической позицией авторов, позволяющей даже при живописании самых неблагоприятных жизненных обстоятельств увидеть (и показать публике) свет в конце туннеля.

См. КАЧЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА; МАССОВАЯ ЛИТЕРАТУРА; МИДДЛ-ЛИТЕРАТУРА; МОДА ЛИТЕРАТУРНАЯ; ПОЗИТИВНОЕ МЫШЛЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ; СТРАТЕГИЯ АВТОРСКАЯ; ИДЕЙНОСТЬ И ТЕНДЕНЦИОЗНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; ЧЕРНУХА В ЛИТЕРАТУРЕ

от лат. detectio – раскрытие и англ. detective – сыщик .

Первым произведением о преступлении и сыске обычно называют роман Уильяма Годвина «Калеб Вильямс» (1794), а первым стопроцентным детективом принято считать рассказ Эдгара По «Убийство на улице Морг» (1841). Среди исследователей есть, конечно, охотники выстраивать литературе этого типа более пышную аристократическую родословную, то отыскивая детективное начало в гомеровском эпосе и в русских былинах, как это делает, например, Виктор Мясников, то напоминая, что и Федор Михайлович Достоевский не чуждался, мол, криминальной интриги. Эвристический смысл в такого рода генеалогических экскурсах, вне сомнения, присутствует, хотя…

Все равно и читатели, и издатели, и, в конечном счете, исследователи однозначно понимают детективы как явление массовой словесности, лишь иногда, в произведениях «классиков жанра» (Артур Конан Дойл, Гилберт Кит Честертон, Агата Кристи, Жорж Сименон), восходящее до уровня миддл-литературы. Такова традиция, инициированная на русской почве анонимными сочинениями про Ната Пинкертона в начале ХХ века и, в советские уже годы, будто бы в ответ на призыв Николая Бухарина создать « красного Пинкертона » (1923), продолженная повестью Вениамина Каверина «Конец хазы» (1924), романом Мариэтты Шагинян «Месс-Менд» (1924), книгами Льва Шейнина, Николая Шпанова, братьев Вайнеров, Юлиана Семенова, Николая Леонова, в которых, – по наблюдению Дмитрия Николаева, – « конфликт добра и зла рассматривается в рамках противоречий антагонистических классов, а потом трансформируется в трактуемый в соответствии с господствующей идеологической установкой конфликт социального и антисоциального ».

Впрочем, как показывает постсоветская практика, ни конфликт социального и антисоциального, ни даже конфликт добра и зла не являются для детективной литературы нормообразующими. Была бы тайна, было бы противостояние преступника и сыщика, развернутое в динамичной интриге, а все остальное – от идеологии и морали до качества литературного исполнения – сугубо факультативно. И это оставляет за каждым из нас право не только читать или не читать детективы, но и совершать свой выбор между детективами разных видов и разного литературного достоинства. Вполне понятно, что поклонники Бориса Акунина и Виктора Доценко принадлежат к разным целевым аудиториям, а предпочтение, которое отдается либо, предположим, Татьяне Устиновой, либо, скажем, детективам, подписанным именами Марины Серовой или Вилли Конна, свидетельствует о разных уровнях читательской квалификации.