Сергей Гандлевский - Эссе, статьи, рецензии

…Нас била крупная утренняя дрожь – и добрая треть теплого шампанского ушла в пену, залив нам кисти рук, рубашки и подбородки. Однако по очереди из горлышка мы опорожнили и вторую, последнюю, бутылку – и нам полегчало. На радостях мы тронулись в бесцельный путь в глубь Москвы. Теперь только бросилось в глаза, что столица как вымерла и лишь черные правительственные кортежи шныряют туда-сюда, вращая мигалками и вереща. “Ездят себе сатрапы – и пусть их”, – решили мы и вышли со Смоленской площади на Арбат. И сразу же попали в давку. Толпу косо водило из стороны в сторону, точно она преследовала кого-то. Обслуга окрестных кафе и ресторанов в форменных кокошниках и поварских колпаках, изнутри прильнув к окнам заведений общепита, плющила носы от любопытства. Но ни Сопровский, ни я, хоть убей, не понимали, из-за чего сыр-бор, пока толпа вдруг не выдохнула с шумом, как рубака-мясник, – это на кабриолет посреди Арбата, затею уличного фотографа, легко взошла Нэнси Рейган, первая леди Америки, а спустя мгновение рядом нарисовался “калифорнийский орел” собственной персоной. И мы с товарищем хором, дурными голосами, через два кольца оцепления (наружное – из американских мордоворотов и внутреннее – из отечественных) на дурном английском поприветствовали президента США. А наутро препирались над фотографией в “Московских новостях”: чья рука салютует в правом нижнем углу кадра – моя или одописца?

Полтора десятилетия назад общественные события на шестой части суши начали развиваться с головокружительной стремительностью, и уже в конце 80-х я ошивался в Монреале у второго товарища молодости, а заодно наведался в местное американское консульство, чтобы выправить паспорт и скатать в “настоящую Америку” – к третьему закадычному другу.

Седой как лунь чернокожий чиновник в немыслимых серебряных перстнях, очень кого-то напоминая, выдал мне бланк анкеты. Прежде чем засесть за писанину, я напряг память… Вот кого! Дядюшку Римуса с обложки он напоминал – североамериканскую разновидность Арины Родионовны.

Вопросы анкеты мне сразу понравились, наглядно подтверждая правоту традиционного отечественного представления о США как о стране шиворот-навыворот. Ответы, чреватые неприятностями на родине, здесь, видимо, только приветствовались – и я малость подосадовал, что в графе “членство в коммунистических организациях” приходится ставить маловыразительный прочерк вместо красивой дефиниции: “исключен за убеждения, несовместимые с пребыванием в рядах ВЛКСМ”.

Исключали меня на широкую ногу – в высотном здании на Ленинских горах в комитете комсомола МГУ, приравненном к райкому. Но через месяц-другой после гражданской казни я проболтался родителям, что вместо диплома мне светит волчий билет, они забили тревогу, родительский приятель, инвалид войны, скрипач и директор привилегированной музыкальной школы, распил бутылку коньяка с высокопоставленным папашей одной своей ученицы, который и смягчил удар, уготованный вольнодумцу советской судьбой. Так что изгнание из “рядов” закончилось не так звонко, как хотелось бы двадцатилетие спустя – к моменту заполнения консульских бумаг.

В назначенный день я пришел за визой. Весь неодобрение, дядюшка Римус протянул мне мою ксиву:

– Въезд в страну вам разрешен, хотя вы и утаили от нас принадлежность к коммунистической партии.

– Как так?

– Компьютер показал.

И впрямь зазеркалье.

Свежеиспеченный большевик с банкой пива в руке, подъезжал я с утра пораньше в автобусе-экспрессе к канадско-американскому рубежу.

– Если на паспортном контроле поинтересуются, что ты за птица, не вздумай отрекомендоваться “поэтом”, – очень вовремя предостерег меня русский попутчик, – могут завернуть: здесь и своих малахольных хватает.

Офицер пограничной службы перевел взгляд с Mr. Gandlevsky на фотографию в “молоткастом-серпастом”, а с нее – обратно на мистера, издал нечленораздельные американские звуки, шлепнул штемпелем – и я оказался в Америке.

“Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою…” Так точно.

Позвали на посадку. Прежде чем подняться в автобус, я помедлил, чтобы сказать этой неправдоподобной Америке свое оторопелое “Здрасте”, вглядеться получше в долгожданную чужбину. Но видимость разом ухудшилась, потому что наискось повалил густой снег. Через абсолютно пустынную местность к контрольно-пропускному пункту приближалась куцая вереница людей. Впереди – мужчина в длинном черном пальто и черном котелке, а за вожатым, словно его же копии, равномерно убывающие в потешном зеркале, – пять мальчиков, мал мала меньше, в пальтишках и котелках того же недетского покроя и цвета. Ветер нещадно трепал пейсы всем шестерым.

Почему они брели из страны в страну пешком? Или была суббота? И в избытке чувств я запомнил тогда этот лубочный исход.

2002

Это история одного моего человеческого падения сорокалетней давности, а заодно – беглая зарисовка нравов той поры. Я бы не стал каяться напоказ – убивать двух зайцев зараз: и грех признанием обнулять, и собственную совестливость, потупя взор, демонстрировать, но весь фокус в том, что это мое падение было совершено не ради дурных целей, а лишь из желания вырасти в глазах очень хороших и дорогих мне людей – отца и матери.

А теперь я себя тогдашнего для пущего контраста немного похвалю – начну, так сказать, за здравие. Мне уже случалось вкратце описывать обычаи московского двора конца 50-х – начала 60-х годов. Ничего особенного, дворовое детство как дворовое детство: у нас на Можайке играли в казаки-разбойники и в штандор, вешали кошек, гоняли до одури на велосипедах, травили слабых и странных, мерялись женилками и грязно фантазировали о женщинах, играли “в ножички”, дрались, мирились и т. п. В этих детских джунглях я не был “белым и пушистым”, но и не подличал из трусости, хотя бациллу сосущего желудочного страха подцепил – и все никак не выведу. Но мне все-таки однажды хватило решимости построить соседских гавриков “свиньей”, чтобы сообща избить наконец-то великовозрастного живодера Сидора. (Бросившись вперед с призывным воплем и налетев на гада, я обернулся и увидел мое войско стоящим где стояло.) И раз и два, случалось, прикладывала мне мама “холод” к носу, разбитому в результате заступничества за меньшого Когана, “жида и жиртреса”, или за старика безумца Светика, кротко бряцающего иконостасом орденов из фольги под шквальным огнем снежков. Это я все к тому, что кем-кем, а приспособленцем тише воды ниже травы я не был: сказывалось влияние достойной семьи и, конечно, – чтение. Воображать о себе бог весть что за каким-нибудь Стивенсоном, а час спустя безропотно сносить зуботычины в подворотне как-то не получалось, приходилось напрягаться – худо-бедно приводить грезы и явь в соответствие.