Борис Парамонов - Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

В общем, русское общество и культура предлагают неизмеримо большие возможности для страданий, чем общество западное. Моральный мазохизм - это персональная проблема, но культура морального мазохизма создается людьми в их взаимодействии с социальной средой, культивирующей специфические черты этого мазохизма.

Итак, культура мазохизма, всеобщая атмосфера унижений не только как навязанная откуда-то извне ситуация, но как способ самого человека ориентироваться в предлагаемых обстоятельствах социально-культурной жизни - вот образ России, возникающий при таком повороте темы. Униженность как защитная реакция - вот, получается, модель русского поведения. «Польсти, польсти!» - как говорил персонаж Достоевского Ежевикин в «Селе Степанчикове и его обитателях» - сочинении, персонажи которого все из разряда униженных, все так или иначе мазохисты, включая Фому Опискина, страдавшего от покойной генеральши. Обаяние этой вещи и ее, я бы сказал, архетипическая значимость в том, что она - юмористическая, веселая: мазохизм, но усвоенный как естественная модель поведения. И действительно, кто будет утверждать, что русские во всех несчастьях своей истории утратили чувство юмора? Народ, который гимн Советского Союза назвал нерушимкой, а круглосуточный винный магазин кругосветкой, никогда не будет до конца несчастным - и не будет до конца рабом. Вот этого и не понял автор книги о рабьей русской душе, слишком драматизирующий, можно сказать, ситуацию.

Тем не менее нельзя сказать, что американский автор выдумал тему, что книга его, при всей ее элементарности и упростительстве, являет клевету на русский народ. Некоторые ее сюжеты было бы просто полезно ввести в русский культурный оборот. В первую очередь это касается трактовки одного известного персонажа русской истории и выдающегося писателя 17 века - знаменитого протопопа Аввакума. Ранкур-Лефевьер совершенно правильно говорит, что Аввакум являет собой яркий тип мазохиста: пылкая защита им древлего благочестия была мотивировкой этого мазохизма и средством навлечь на себя вящие гонения. Автор называет Аввакума великим русским мазохистом. Бурный темперамент протопопа и его неукротимость - отнюдь не свидетельства силы личности, способности одержать победу: это мазохистская провокация. Мне это самому приходило в голову, и я однажды назвал Аввакума Жан-Жаком на русский лад. Но опять-таки - насколько неоспоримы юмор протопопа, любовь его к острому слову и умение такое слово сказать. Как говорил Блок, на дне поэтической души лежит веселость. Россия - страна веселых мазохистов.

И тут же - алиби в русофобии автору: он справедливо напоминает, что мазохистская психология вообще выступает свойством аскетической практики. Таких мазохистов, как Аввакум, - пруд-пруди на Западе, в истории католицизма. Разница очевидная, однако, в том, что подобная культурная установка на Западе была радикально преодолена, а в России она сохраняется.

Мазохистические черты входят в характеристику русского архетипа - и через три века после Аввакума в одном из рассказов Ивана Бунина мы находим некую сниженную его (Аввакума) модификацию в образе крестьянского сына Шаши, провоцирующего людей на его избиение - сначала отца, богатого мужика Романа, а потом солдата - мужа своей любовницы. Рассказ носит характерное название «Я все молчу» - гротескное выражение воспетой многими идеализаторами русской жертвенной покорности.

Шаша регулярно, в день большой деревенской ярмарки вызывает солдата на драку, причем цель его постоянная - самому быть избитым:

Среди ярмарочного гама, грохота и позвонков бешено крутящейся карусели и восторженных притворно-сострадательных криков ахнувшей и раздавшейся толпы солдат оглушает и окровавливает Шашу с первого же удара. Шаша ... тотчас же замертво падает в грязь, под кованые каблуки, тяжко бьющие в грудь, в лохматую голову, в нос, в глаза, уже помутившиеся, как у зарезанного барана. А народ ахает и дивуется: вот настырный, непонятный человек! Ведь он же знал наперед, чем кончится дело! Зачем же он шел на него? И правда: зачем? И к чему вообще так настойчиво и неуклонно идет он, изо дня в день опустошая свое разоренное жилье, стремясь дотла искоренить даже следы того, что так случайно было создано диким гением Романа, и непрестанно алкая обиды, позора и побоев?

Тут пора вспомнить ту трактовку происхождения мазохизма, которая выводит его из желания, пострадав, получить вознаграждение в виде запоздалой, но все же ласки манкирующей своим долгом бесчувственной матери. Бунинский Шаша, конечно, крайний случай - в том смысле, что жалости он вряд ли дождется, да и какая жалость может быть компенсацией человеку, разорившему имение, обнищавшему до паперти, потерявшему глаза, выбитые-таки разошедшимся солдатом? Вообще дело не в личности, даже если она обладает чертами архетипа, - но в сверхличной культурной ситуации: какова соответствующая компенсация у русского народа, коли принять действительно ту точку зрения, что его беды он же на себя и накликает? Что ему в конце концов дает мать Россия?

Чтоб не было такого методологического сбоя - некритического перенесения с индивидуального на сверхличный, общекультурный уровень, - представим саму России в архетипическом образе. Тогда она предстанет так называемой Великой Матерью - то, что поэт назвал всепоглощающей и миротворной бездной. Это устрашающий образ. Культ Великой Матери - Кибеллы - приводил к практике самооскопления ее жрецов. Великая Матерь - самодостаточна, ей не нужно мужского восполнения. Это отнюдь не Изида, ищущая Озириса. В ней самой есть мужские черты - хотя бы Кроноса, пожирающего собственных детей.

Родина нам изменила, как назвал свою книгу один русский бедолага из числа военнопленных.

Этим страхом перед Россией, перед ее бесчувственностью к собственному племени и семени объясняется творчество Тургенева, вообще появление в русской культуре типа так называемого лишнего человека. Самый элементарный психоанализ открывает в этом типе признаки мужской несостоятельности перед женщиной. Но ситуацию надо сублимировать - возвести от Фрейда к Юнгу, и тогда оказывается, что женщина тут не Ася и не Одинцова - а Россия. Это образ нелюбящей матери, которой все ее сыновья - лишние. Вот вопрос простенький: пришло ли в голову кому-нибудь из начальства, когда оно принимало решение отдать Андрея Бабицкого неизвестно в чьи руки, что он - русский, сын отечества, подданный матери-родины, то есть, строго говоря, свой? Или тут действует иная модель: бей своих, чтоб чужие боялись?

Россию можно увидеть и в другом архетипе, который я для себя называю Ярославной: русская модификация Пенелопы, мужем-воином брошенной жены. Образ женского одиночества среди битв, в разоренном домашнем очаге. И возвращение такого воина не приносит ей много радости: мужское начало в России выступает не в виде разумного домостроительства, а как насильническое начало. Россия в ее истории - всегдашняя жертва насильников, хоть чужих, хоть своих, от Батыя до Маркса. И когда русские принимаются самостоятельно строить, это оборачивается опять-таки насилием: хоть Петр, хоть сталинские пятилетки. «Какому хочешь чародею Отдай разбойную красу», сказал национальный поэт, подчеркнувший этот архетипический мотив пассивной жертвенности в русской судьбе, в облике самой России.