Борис Парамонов - Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

Все это, конечно, чрезвычайно интересно: мистер Адамс - Трон предстает личностью куда более значительной, чем он дан в книге. Это отнюдь не комический персонаж. Кстати сказать, из других примечаний комментатора мы узнаем, что в 1947 году Троны были в Китае. Интересно, что они там делали в разгар гражданской войны, через два года приведшей к победе коммунистов? Ни туристом, ни техническим специалистом по возведению какого-нибудь тамошнего Днепрогэса мистер Трон быть в то время не мог. И мог ли получить пропуск на все московские процессы просто американец, когда-то работавший в СССР в качестве инженера? Мне кажется, что в цитированных словах комментария содержится вполне достоверная версия: в словах о том, что Трон был политическим советником президента Рузвельта, вообще фигурой, так сказать, госдеповского масштаба: консультант, эксперт по вопросам, связанным с тогдашней актуалкой - коммунизмом. Тут очень кстати пришелся русский язык Торна. Все это вполне доброкачественно, и я не могу понять, чем были вызваны упомянутые Александрой Ильф оскорбительные публикации российской прессы. Судя по его реакции на московские процессы, этот предполагаемый советник Рузвельта оказался куда умнее американского посла в СССР Дэвиса, выдавшего это шоу за чистую монету в своей книге "Миссия в Москву".

Мне, повторяю, неизвестны несправедливые и даже оскорбительные публикации о чете Трон в постсоветской прессе, но я читал одну интересную статью об этом предмете в прессе эмигрантской - "Одноэтажная Америка полвека спустя" Ее написал известный журналист-исследователь Марк Поповский, беседовавший с Флоренс Торн в Нью-Йорке. Статья напечатана в журнале "Грани", номер 131, 1984 г. В основном это воспроизведение магнитофонной записи беседы с миссис Трон. Она высказала искреннее удивление политической правизной российских иммигрантов третьей волны - поклонников Тэтчер и Рэйгана и сказала, что с такими взглядами нельзя рассчитывать на успех в культурных кругах Америки; конкретно она имела в виду шоу-бизнес. Опять-таки никакого сногсшибательного открытия в этих словах найти невозможно: подобную картину настроений американской культурной элиты можно извлечь из любой здешней газеты. Специального негодования Флоренс Трон, ей-богу, не заслуживает.

Тут если и стоит о чем-то говорить, то как раз о советско-иммигрантском складе психологии в столкновении ее с Западом. У бывшего советского человека в Америке, на Западе вообще, сразу же возникал синдром апокалиптического пророчествования. Самый громкий пример - знаменитая Гарвардская речь Солженицына 78-го года. Гибель Западу предрекалась бесповоротная и скорая. На другом полюсе, в речах, так сказать, неизвестных иммигрантов звучала та же тема, но несколько транспонированная: в Америке, мол, слишком много свободы. Об этом был сделан телевизионный фильм, тоже произведший некоторый шумок - особенно после того, как, по наущению знаменитого диссидента Буковского, посчитавшие себя обиженными иммигранты решили устроить так называемый класс экшн - коллективный иск телекомпании, сделавшей фильм, за оскорбление иммигранского достоинства. Фильм назывался, помнится, "Русские пришли".

Понятно, что случай, о котором мы сейчас говорим - Ильф и Петров в Америке - сюда не совсем подходит. Ситуация была даже противоположная. Они приехали в Америку не учить американцев, как миновать им тоталитарной бездны, а самим учиться: нельзя ли усвоить что-нибудь полезное для тогдашнего вполне еще свежего советского социализма.

С чего нужно начинать любой разговор на тему Ильф и Петров в Америке? С того, что они были вполне лояльными советскими гражданами. И даже не просто лояльными - термин, предполагающий всего лишь законопослушную корректность, - а весьма увлеченными строительством социализма людьми. Этому отнюдь не противоречит их репутация сатириков. Сатирическому осмеянию в их книгах подвергался отнюдь не весь строй советской жизни, а ее, как принято было тогда говорить, отдельные недостатки. Причем не всегда и советские. Одно время в кругах диссидентствующей интеллигенции решено было дезавуировать недавних кумиров - Эренбурга и Ильфа с Петровым. Последним вменили в вину отца Федора из "Двенадцати стульев" и Васисуалия Лоханкина из "Золотого теленка": добивали, мол, уже поверженных - духовенство и дореволюционную интеллигенцию.

Это, однако, сюжет из истории литературы, а не русско-советской общественной мысли. Тут нужно говорить о механизмах и психологии художественного творчества - предмете темном и с годами отнюдь не проясняющемся. Исследователи установили, что на соответствующие образы знаменитых романов повлияла одновременная с ними публикация нескольких литературных источников: в первом случае, писем Достоевского жене (откуда пошли письма отца Федора Вострикова), во втором случае, дневников и записных книжек Блока, с их двумя постоянными темами: русская революция и маршруты жены. Связь этих реалий с образами обоих романов несомненна, но можно ли инкриминировать это писателям? Такими штуками и жива литература. Есть знаменитые строчки: "Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи не ведая стыда"; но бывает и так, что самые большие темы и большие люди превращаются в "стихах" - в художестве - в сор: а эстетический эффект при этом сохраняется, более того - создается в самом этом умалении великого.

На представление о скрытой оппозиционности Ильфа - Петрова влияет, конечно, главный их герой Остап Бендер. Это яркая личность, которой нечего делать в Советском Союзе, отчего его обаяние выступает еще сильнее. Вроде как гибнет герой, вызывающий всеобщую любовь, и в замаскированных под юмор романах проглядывает трагедия. Но эта трагедия - деланная, искусственная: уж кто не пропал при советской власти, так именно люди типа Остапа Бендера. Нужно было только вовремя сообразить, что не стоит собирать наличные - нал, как нынче говорят. Остап Бендер великолепно устроился при большевиках, причем на работе достаточно чистой: это три четверти союза советских писателей. Да если угодно, Ильф и Петров сами были таким составным Остапом Бендером. Из коммерции, ставшей незаконной, нужно было спланировать в искусство, при умении очень недурно кормившее. А такого рода людям - одесситам, по словам Бабеля, жовиальным и пузырящимся, - всегда присуща некоторая художественная одаренность.

Конечно, индивидуальный случай Ильфа много сложнее: он был художник милостью Божией и стал бы им без всякой советской власти. Тут дар и судьба. Эренбург правильно написал: Ильф умер в чине Антоши Чехонте, но обещал, несомненно, Чехова.

Как бы там ни было, но нынешнее - полное - издание записных книжек Ильфа не дает ничего в смысле некоей до времени скрывавшейся антисоветскости, некоего подполья. Его, подполья, попросту не было. В этом отношении ожидания - если были таковые - не оправдались.