Борис Парамонов - Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

Жолковский обнаружил и архетип Фро - это Психея, душа. Этот архетипический фон обнаруживается и в волшебных сказках, в том числе русских, например "Финист - ясный сокол". Многие сюжетные ходы платоновского рассказа повторяют мотивы соответствующих мифов: например, Фро, чистящая паровозные шлаковые ямы, уподобляется Эвридике, спустившейся в Аид. Впрочем, в Аид сходит и Психея.

"Федор возвращается в связи с обмороком и псевдосмертью Фро, подобно Амуру, спасающему Психею от мертвого сна после ее спуска в Аид и нарушения ею очередного запрета. А последующий любовный эпизод в "Фро" соответствует фольклорному мотиву ночи с новонайденным Финистом. Тут-то и происходит радикальное обращение архетипического сюжета, то есть центральное для всякой оригинальной художественной структуры отталкивание от интертекстов, привлеченных к ее построению: возвращенная любовная близость вызывает уход жениха не к героине, а от нее...

Тема души обретает свое эталонное воплощение в мифологеме Психеи, а лирическая амбивалентность позднего Платонова - в обращении к Чехову. С другой стороны, ориентация на русскую классику находится вполне в русле советской литературы 30-х годов, как, впрочем, и ориентация на миф. Трактовка актуального советского материала сквозь призму (пост)символистской эстетики (здесь Жолковский имеет в виду "Алые паруса" Грина) служит как его облагораживанию, так и подрыву. А то искусство, с которым Платонову удается пронизать скромный реалистический рассказ из провинциальной жизни "эпохи Москошвея" всей этой многоплановой мотивировкой, а также почти полным набором своих собственных инвариантов, делает "Фро" турдефорсом сложной простоты, высоким образцом жанра классической новеллы".

Самым интересным мне здесь кажется упоминание об инвариантах Платонова. Инвариант значит - константа, постоянная тема. Инвариант Платонова - мужчины без женщин, мужской побег от женщины. Мы уже упоминали рассказы "Река Потудань", "Возвращение", ту же "Фро". Последняя интересна тем, что здесь Платонов как бы становится на сторону женщины, но не до конца: Федор всё-таки уезжает от спящей Фро.

Тот же мотив постоянно присутствует и в романах Платонова. "Котлован" оканчивается смертью девочки, в "Чевенгуре" есть только одна гетеросексуальная пара - Порфирий Дванов и Клавдюша, наделенная отвратной фамилией Клобзд. А в "Счастливой Москве" (Москва - это не город, а имя героини - Москва Честнова) автор свою героиню постепенно сводит на нет, буквально по кускам ее расчленяя.

Это можно в частности объяснить гомосексуальными склонностями Платонова, но, в сущности, это мало о чем говорит: знание, может быть, и необходимое, но явно недостаточное. Тут можно вспомнить Сартра, спорившего с ортодоксальными марксистами, объяснявшими художественное творчество социальными детерминантами: если Поль Валери - мелкий буржуа, то почему не каждый мелкий буржуа - Поль Валери? Так же и мы можем спросить: почему не всякий гомосексуалист - Андрей Платонов? Почему его тема - вот этот мужской побег от женщин - приобретает сверхличное звучание? Когда персональная идиосинкразия становится картиной национальной жизни, тогда мы вправе говорить о гении. Платонов гений, потому что он усмотрел архетипический сюжет русско-советской жизни: оставленность, брошенность России - жены и матери, отсутствие в советской жизни некоего мистического, сверличного Пола с большой буквы, даже враждебность активного мужского начала к женщине как природной плодоносящей материи, матери. Та простушка, что сказала: "В СССР нет секса", была права в некоем высшем смысле. Устами младенцев (и простаков) глаголет истина.

Тут снова хочется вспомнить умную Галину Щербакову с ее "Кроватью Молотова". Она говорит, что советские вожди исторически воплотились в три образа: аскет-убийца, голый развратник в бане (имеются в виду номенклатурные сауны) и (сейчас) вор. Общее у них: все они не любят Россию.

Если угодно, я могу привести и обратный пример, чем-то напоминающий солженицынскую сцену в бане. Это одно стихотворение Николая Тихонова, бывшего в двадцатых годах немалым поэтом. Читаю "Балладу об отпускном солдате":

"Батальонный встал и сухой рукой

Согнул пополам камыш:

"Так отпустить проститься с женой,

Она умирает, говоришь?"

Без тебя винтовкой меньше одной, -

Не могу отпустить. Погоди:

Сегодня ночью последний бой.

Налево кругом - иди!

...Пулемет задыхался, хрипел, бил,

И с флангов летел трезвон,

Одиннадцать раз в атаку ходил

Отчаянный батальон.

Под ногами утренних лип

Уложили сто двадцать в ряд.

И табак от крови прилип

К рукам усталых солдат.

У батальонного по лицу

Красные пятна горят,

Но каждому мертвецу

Сказал он: "Спасибо, брат!"

Рукою, острее ножа,

Видели все егеря,

Он каждому руку пожал,

За службу благодаря.

Пускай гремел их ушам

На другом языке отбой,

Но мертвых руки по швам

Равнялись сами собой.

"Слушай, Денисов Иван!

Хоть ты уж не егерь мой,

Но приказ по роте дан,

Можешь идти домой".

Умолкли все - под горой

Ветер, как пес, дрожал.

Сто девятнадцать держали строй,

а сто двадцатый встал!

Ворон сорвался, царапая лоб,

Крича, как человек.

И дымно смотрели глаза в сугроб

Из-под опущенных век.

И лошади стали трястись и ржать,

Как будто их гнали с гор,

И глаз ни один не смел поднять,

Чтобы взглянуть в упор.

Уже тот далеко ушел на восток,

Не оставив на льду следа, -

Сказал батальонный, коснувшись щек:

"Я, кажется, ранен. Да".

Вроде бы это о любви, преодолевающей смерть. Но так только кажется: это любовь трупов: ведь жена тоже умирает, почему солдат и просится в отпуск. Они встретятся в смерти. Русский отпуск - смерть. "То кости бряцают о кости", по словам Блока.

Подобная тема мелькнула в одном произведении позднесоветской литературы - повести Юрия Трифонова "Другая жизнь". Ее тайный подтекст: героиня живет с мертвым мужем, как с неким инкубом. Трифонов вообще мистик, что, как кажется, мне удалось доказать в одном радиотексте о нем под названием "Смерть приходит послезавтра".

Так что, получается, прав всё-таки Достоевский: русская вечность - не волшебное омовение, возвращающее к жизни, а грязная деревенская баня с пауками.

Власть в России как основа культурной идентичности

Философ Борис Гройс, работающий сейчас в Австрии, написал, а журнал "Критическая Масса", № 1 за этот год, перевел с немецкого и напечатал его статью "В ожидании русской культурной идентичности". Это очень странная статья.

Не будем голословными в этой оценке - вернее сказать, в этом ощущении, - процитируем автора. Борис Гройс пишет:

Будучи русским, на Западе снова и снова сталкиваешься с вопросом о русской национальной идентичности и каждый раз, пытаясь ответить на этот вопрос, чувствуешь неловкость и беспомощность. Причина этой неловкости легко объяснима. Вопрос о культурной идентичности, в сегодняшнем понимании этого слова, является вопросом о прошлом, о досовременной культурной традиции, которую тащит на себе ее носитель, находясь на пути в современность. При этом ожидается, что свойства этой традиции зависят, прежде всего, от этнического, вернее, национального происхождения ее носителя. Однако в прошлом у сегодняшнего, постсоветского русского - вовсе не таким образом понятая национальная культурная традиция, а коммунизм, марксизм-ленинизм и пролетарский интернационализм. Его культурная идентичность - неидентичность. Или, если угодно, она является наследием универсалистской мечты - мечты взорвать все частные идентичности, трансцендировать их и даже уничтожить".