Борис Парамонов - Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

Бердяев здесь негодует на любимого им Толстого. Он писал: мы любим Толстого, как родину. Но в 18-м году, когда писались "Духи русской революции", можно было на родину и рассердиться. А значит и на Льва Толстого, который давно уже предчувствовал и не скрывал этих предчувствий, что скоро Вагнеры и Шекспиры пойдут с молотка. "Тащи в хату пианино, граммофон с часами!" Линия, так сказать, одна: программа и тактика.

И совершенно в том же духе - в толстовском духе - высказался тогда еще один гений русской литературы - Александр Блок.

Есть такой нынче даже и затасканный вопрос: возможно ли искусство после Освенцима? А вот русские гении этот вопрос сумели задать еще до Освенцима: нужно ли искусство, когда впереди Освенцим? А ведь Лев Толстой очень этот вопрос чувствовал.

И тут бы я вспомнил еще одного яркого русского толстовца - Михаила Зощенко. Ныне усилиями многих литературоведов (главным образом А.К.Жолковского) доказана прямая связь - и стилистическая, и мировоззрительная - Зощенко с Толстым. И связь эта - тут уж я добавлю - чисто опытного характера. Оба писателя видели войну. Зощенко же даже ту, что была пострашней наполеоновских. Сочетать вонь окопов с какой-нибудь шанелью-уриган становилось гнусной ложью. Два эти мира не должны сосуществовать. Вот Зощенко и поднес своей даме букет цветов, обернутый в портянку. И это показалось даже смешно.

Мы же не будем забывать, что Михаил Михайлович Зощенко был очень печальным человеком.

Как ни крути, а Бердяев в "Духах" написал о Толстом едва ли не то, что Ленин. Тут совпадение не оценок, а предмета. Бердяев неоднократно повторял, что Толстой, будучи ярким индивидуалистом, совсем не чуток к проблеме личности. Личность у него растворяется в роевом чувстве жизни. Толстым владеет исступленная эгалитарная страсть: вот та самая, что введена была позднее в пословицу героем Михаила Булгакова: всё поделить! Идеал Толстого - безличный коллективизм. Вот он и осуществился в русской революции. "И подобно тому, как у Толстого, в русской революции это максималистское отрицание исторического мира рождается из исступленной эгалитарной страсти, - пишет Бердяев в той же статье. - Пусть будет абсолютное уравнение, хотя бы это было уравнение в небытии".

А вывод Бердяева звучит совсем уж неутешительно:

"Необходимо освободиться от Толстого как от нравственного учителя. Преодоление толстовства есть духовное оздоровление России, ее возвращение от смерти к жизни, к возможности творчества, возможности исполнения миссии в мире".

Бердяев не раз говорил о себе, что его оценки очень часто были продиктованы особенностями моментами, были слишком реактивными. Действительно, стоит взглянуть на 3-й том его сочинений, где собраны его статьи о русских религиозных философах и где редакторы очень умело объединили первоначальные и позднейшие суждения автора о том же предмете, - чтобы убедиться, что оценки Бердяева смягчались. Он не забыл и не хотел забывать, что мы любим Толстого как родину. Что в самом лице Толстого неразличимы и неразъединимы породистость аристократа и грубость мужика. (Позднее Освальд Шпенглер проникновенно напишет, что земельный аристократ всегда мужиковат, а крестьянин всегда царствен: подлинные короли Лиры жили под стрехами крестьянских амбаров.) И вот что важно вспомнить в писаниях Бердяева о Толстом, когда дело не дошло еще до нигилистической и апокалиптической революции: Бердяев понимал и умел высказать правду толстовского отношения к так называемому историческому христианству. Вот, например, из статьи 1911 года, написанной сразу по впечатлении от гениального, как говорит Бердяев, толстовского ухода:

"Ветхозаветная правда Толстого нужна была изолгавшемуся христианскому миру. Знаем мы также, что без Толстого Россия немыслима и что Россия не может от него отказаться. Мы любим Льва Толстого, как родину". Толстовский анархический бунт нужен был миру. "Христианский" мир до того изолгался в своих основах, что явилась иррациональная потребность в таком бунте. Я думаю, что именно толстовский анархизм, по существу несостоятельный, - очистителен, и значение его огромно. Толстовский анархический бунт обозначает кризис исторического христианства, перевал в жизни Церкви. Бунт этот предваряет грядущее христианское возрождение".

Всё-таки разные это были сюжеты: отлучение от церкви величайшего из русских людей и разгон пасхальной демонстрации 1918 года. В марте 18-го многое можно было простить православию, многое забыть. Но как-то попутно забылось и главное, что силился сделать Лев Толстой в православном христианстве: он был почти состоявшийся русский Лютер. Он переводил бытовое православие в протестантский реформационный лад. То, что этот колоссальный ход сорвался, было величайшей трагедией русской истории, - куда значительнейшей, чем Никонианский раскол.

А теперь и вспомнить можно, что принесло с собой Протестантство на Запад, наряду с величайшими своими достижениями: идеей религиозной свободы и свободного индивидуального исследования истины: а именно - некоторое неоспоримое оскудение культурной жизни. Лютер, Кальвин и Цвингли в сравнении с великими папами Ренессанса кажутся чуть ли не российскими доморощенными скопцами, Кондратиями Селивановыми. (Впрочем, исключим отсюда Лютера, как известно, женившегося и сделавшего из этого акта событие мирового значения). Западная культура не исчезла в Протестантизме, но - подсушилась, утратила роскошные краски былых времен. Это вот и было то, что нес в Россию Лев Толстой.

Русские гиганты философского ренессанса начала 20 века не обладали одним необходимым условием для адекватного суждения о Льве Толстом: они очень уж увлеклись модной тогда идеей о Церкви как соборной истине. Протестантская агенда ушла из порядка дня. (А ведь тема была, была в России - и, как теперь выясняется, сильно думал об этом величайший из великих - Пушкин). Вот этого измерения толстовского русские тогдашние гении не увидели в Толстом. Вот потому и получилось, что вместо русского протестантизма получился русский большевизм (интересующихся этим вопросом отсылаю к исследованию Александра Эткинда "Хлыст").

Мы уже упоминали великое имя Освальда Шпенглера, говоря о Толстом и сегодняшнем его звучании. Эта тема требует развертки. Известно, что Шпенглер в своей трактовке Толстого удивительно совпал в той интерпретацией, которую дал величайшему из русских Бердяев в "Духах русской революции". Толстой у Шпенглера, как и у Бердяева, оказался неким протобольшевиком. Это надо процитировать:

"Толстой - великий выразитель петровского духа, несмотря даже на то, что он его отрицает. Это есть неизменно западное отрицание. Также и Гильотина была законной дочерью Версаля. Эта толстовская клокочущая ненависть вещает против Европы, от которой он не в силах освободиться. Он ненавидит ее в себе, он ненавидит себя. Это делает его отцом большевизма. (...) Толстой - это всецело великий рассудок, "просвещенный" и "социально направленный". Все, что он видит вокруг, принимает позднюю, присущую городу и Западу форму проблемы. Что такое проблема, Достоевскому вообще неизвестно. Между тем Толстой - событие внутри европейской цивилизации. Он стоит посередине, между Петром Великим и большевизмом (...) Ненависть Толстого к собственности имеет политэкономический характер, его ненависть к обществу - характер социально-этический. Его ненависть к государству представляет собой политическую теорию. Отсюда и его колоссальное влияние на Запад. Каким-то образом он оказывается в одном ряду с Марксом, Ибсеном и Золя..."