Борис Парамонов - Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

Л.П.Гроссман особенно подчеркивает в публицистике Достоевского поворот его от Европы к Азии. Думается, что старый профессор (тогда, впрочем, он еще не был старым) из-под руки вводил тему весьма нашумевшего в начале двадцатых годов евразийства, но говорил о нем глухо, прикрываясь Достоевским, - потому что оно нашумело в эмиграции, а не в советской России.

Гроссман указывает еще на одно как будто сбывшееся пророчество Достоевского: о социалистической революции, которая будет стоить Европе ста миллионов голов. Оно сбылось, но, как сейчас говорят, с точностью наоборот: этих ста миллионов в конце концов недосчитались в России, а не на растленном Западе. Кстати, с тем же пророчеством провалился другой русский гений - Тютчев, то же самое говоривший во время европейских революций 1848 года: мол, Европа погибает, а православно-самодержавная Россия стоит и будет стоять как гранитный утес в этом бушующем океане.

Всё бы ничего, и нельзя гениев судить по их несбывшимся политическим пророчествам, - если б такие несообразности не повторяли вполне приличные русские люди полтораста лет спустя, после краха коммунизма, уча на этом примере Европу, как ей всё-таки не провалиться в ту же дыру. Так это ж вы провалились, а не Европа! Вот к чему приводит повторение славянофильских задов: люди не только прошлого собственного не видят, но и настоящего, мира вокруг себя, когда их, наконец, в этот мир выпустили из советской клетки. Вылезти после коммунистического скандала и битой (если бы!) посуды в Европу с православно-христианским поучением - не много ли на себя брать?

Нынешний литературный конгресс - уже на уровне чтения его программы - производит то же удручающее впечатление, выраженное по другому (но сходному) поводу в знаменитом речении: ничего не забыли и ничему не научились. Забыть надо - "Дневник писателя": православный крест на Айя-Софии и Олегов щит. Но Достоевского с православием действительно суют каждой бочке в затычку. Например (цитирую программу с именами докладчиков, их локализацией и темами докладов):

Священник Димитрий (Тольятти). Христианские мотивы в русской детской лирике конца 19 - начала 20 вв.

Взять едва ли не самую богатую эпоху русской культурной истории и извлечь оттуда сюсюки старых дев о елочных ангелочках - это действительно способно умилить, особенно если учесть, что дело происходило в Толльятти, на родине КАМаза, бывших Набережных Челнах, переименованных в честь итальянского коммуниста, да так и оставленных, когда об этом Тольятти помнят едва ли не меньше, чем о Муссолини. Вот эта чисто информативная строчка говорит о нынешней России - всё. Это, пожалуй, сильнее, чем Санкт-Петербург Ленинградской области. Взяли бы лучше и назвали программу всего конгресса: Достоевский - советский писатель.

Или: Скандура (Италия). Достоевский в восприятии Каверина. Я ничего не имею против пристойного писателя Каверина, но нужно ли сопоставлять его с Достоевским даже в таком пассивном, со стороны Каверина, контексте? Данный случай подтверждает давно сложившееся впечатление, что западные слависты - народ чудаковатый, не от мира сего.

Вот уже о другом писателе (всё-таки!): М. Гюрчинов (Македония). Чехов - скрытый оппонент современной планетарной унификации. Догадываюсь, какой тут подтекст: автор доклада сводит счеты с бывшим соотечественником Михайлом Михайловым, носившимся с этой самой планетарностью. Спорьте на здоровье, но при чем здесь Чехов! Я сколько ни вспоминал у Чехова какую-нибудь апологию "колёр локаль", не мог вспомнить ничего, кроме "Ариадны", где герой говорит: сойдутся вместе англичане или немцы, так заговорят о ценах на пшеницу, а как русские - так о женщинах.

А вот столичная штучка появилась: Якубович (Санкт-Петербург (тот самый, что в Ленинградской области). Ветхий Завет в русском литературном сознании (контекст и бытование в творчестве Достоевского). Это он под Константина Леонтьева канает: "анализ, стиль и веяние". "Бытование"; сказал бы лучше "обстояние" - совсем было б в духе "серебряного века".

А вот доклад, который я бы и послушал: Параккини (Италия). Помяловский и Достоевский о влиянии телесного наказания на воспитание и перевоспитание личности. Смущает объединение Достоевского с Помяловским: у того ведь дальше бурсы дело не пошло, а в бурсе какие глубины сатанинские? (Помяловский, тем не менее, писатель неплохой). В случае же Достоевского сечение отроков и отроковиц предстает, безусловно, серьезной историко-культурной проблемой. Почему же Помяловский, а не Руссо? Вот кто интересно секся! Читайте его "Исповедь". Достоевский двинулся по этим, так сказать, стопам, его Ставрогин на тему сечения очень интересно высказывается, в выпущенной главе "У Тихона", да и о мазохизме в целом. А вместо Помяловского Гоголя можно было бы взять: как у него в "Вие" Хома Брут сек панночку и какие они оба при этом испытывали ощущения. Или как Достоевский писал о другом гоголевском персонаже поручике Пирогове, названном им трагической фигурой, потому что он, съев после сечения слоеный пирожок, о телесном наказании тут же забыл. А уж если до конца идти, то вспомнить случай из жизни самого писателя, которого, есть сведения, подвергли телесному наказанию во время его пребывания на каторге. Полагаю, что трагизм пироговской ситуации Достоевский усмотрел в том, что трагедии никто не испытал, трагедии и не было. Как пишет нынешний поэт, сочинивший маску советского юрода, Пригов: "Бывало, помереть - что сбегать в магазин". Вот где настоящий Достоевский! А бурсаков (не тех что в "Вие", а тех, что у Помяловского) можно было бы и оставить: подумаешь, бином Ньютона. Впрочем, может быть докладчик Параккини все эти темы и привлек: всё-таки итальянец, из культурной страны, тем более, что католицизм знает толк во всякого рода сублимациях.

Достоевский - писатель, у которого раскрываются неисследованные и неисследимые бездны человеческой души, у него всё летит вверх тормашки, мир приближается к скорости света, превращая людей в оборотней, взрывается Вселенная. Достоевский сам и есть Большой Взрыв, космологический процесс, переходящий в антропологическое откровение (Бердяев) - а тогда о каких Россиях и Латвиях можно в связи с ним говорить? О какой русской идее? О каком Константинополе и проливах? Это Милюков Дарданельский, а не Достоевский. Он все эти Олеговы щиты придумывал из отчаяния, притворяясь нормальным человеком, средней руки русским второй половины девятого на десять века.

Достоевский - слон, а его не то что даже не заметили, а сочли и поставили рядом с букашками и рассматривают в мелкоскоп: вот впечатление, оставляемое даже и не самим конгрессом, а уже простым чтением его программы.

В русской литературе был еще один слон, о котором сейчас, кажется, совсем забыли: Салтыков-Щедрин. Между тем он дал самое проникновенное описание современности - и не своей, девятнадцатого века, а нынешней, перестроечной (перестройка ведь с Горбачевым не кончилась, она до сих пор идет; если угодно - в России всегда перестройка, городничий мусорит и расставляет вешки). У Щедрина что ни возьми - всё в масть. Это потому что он писатель масштаба Гоголя - не в художественной манере, а в особенностях бытийного видения. Щедрин, как и Гоголь, писал не хронику, не "реализм жизни", а составлял таблицы русских архетипов. В России Щедрин - писатель на все времена, и он это знал, и горько об этом страдал, маскируя страдание не столько юмором, сколько грубостью, издевкой, "ехидством", как пишет о нем открывший для меня Щедрина М.Л. Гаспаров.