Борис Парамонов - Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

И в то же время это действительно Хлебников: "Леса обезлосили, леса обезлисили..." Лосев не дает лесам отечественной поэзии обезлоситься.

Работая в детском журнале "Костер", Лосев превращал его - для себя - во что-то вроде знаменитого дореволюционного "Сатирикона". Самым известным поэтом-сатириконцем был и остался Саша Черный, которого даже большевики прилично издали в шестидесятые годы; но самым талантливым был, несомненно, Петр Потемкин. Сатира, мрачные, едкие картинки жизни большого города, то есть темы и жанры вполне "взрослые", давались Потемкиным в поэтике детских стихов. "Дама сдавала в багаж...": это Маршак из Потемкина взял, - а может быть, и из Андрея Белого. Поэзия едина. Я с некоторым удивлением узнал когда-то, что Потемкин был дружен с олимпийцем Иннокентием Анненским, и тот даже написал ему акростих (изображавший пьяного Потемкина).

Лев Лосев - это некий синтез Потемкина с Анненским: сочетание пародийной каламбуристики с очень невеселым настроением петербуржца, знающего, что быть этому городу пусту. И памяти водки.

Уже поминавшийся Томас Эллиот говорил, что стихи пишутся не для выражения эмоций, а для побега от них. Тем не менее, без эмоций стихов не бывает; вернее, поэта не бывает. У Лосева вместе живут каламбур и tedium vitae. Его можно было бы назвать, как Пушкин называл Гоголя, - веселым меланхоликом. Но картина жизни - хоть русской, хоть иной - в его стихах очень мрачная. В этом и эффект: зрелище гибели и распада, едва ли не радиоактивного, - в строфах, построенных пародийно, очень часто на других, всем известных, хрестоматийных стихах.

Вот пример: стихотворение Блока "Я сидел у окна в переполненном зале", с цыганкой и зарей за окном, переносится Лосевым в нью-йоркский бар и начинает звучать так:

Он смотрел от окна в переполненном баре

на сортирную дверь без крючка,

там какую-то черную Розу долбали

в два не менее черных смычка.

В скандинавской избе начались эти пьянки,

и пошли возвращаться века,

и вернулись пурпуроволосые панки.

Ночь. Реклама аптеки. Река.

Вот какой Блок нынче получается. Я почти не сомневаюсь, что эти стихотворение родилось от английского слова "блок", означающего городской квартал. А что обнаруживается в нью-йоркских кварталах? Уж бар - чуть ли не в каждом.

Пародийная струя очень сильна у Лосева. Можно сказать, что он пишет на уже записанных страницах русской поэзии. "Я на твоем пишу черновике". Сейчас вообще принято думать, что любой литературный текст - это палимпсест: слой на слое письмен, старый текст, проступающий сквозь новый. Современное литературоведение так называемого интертекстуального анализа тем и занимается, что ищет и как правило находит такие связи, переклички авторов через века. Самые горячие головы говорят даже, что автора уже и нет, а существует только единый Текст - с большой, разумеется, буквы.

Лосев, ознакомившись с этой мудростью на первых шагах своей американо-университетской жизни, тут же отдарил учителей собственным текстом под названием "Ткань", что, собственно, и означает на латыни слово "текст". Это сочинение, во-первых, написано как бы гекзаметром, а во-вторых, снабжено наимоднейшей в нынешних ученых писаниях рубрикацией, со всеми положенными пунктами и подпунктами: великолепный пример его стилизаторского дара. Это характерно для Лосева: его уже прославленная "сдержанность" проявляется еще в желании и умении замаскироваться, представить собственное творчество какими-то заметками на чужих полях - приличествующая случаю скромность в компании всяческих классиков. Лосев и сам как бы классик - в том значении, которое придавали этому слову в очень старых гимназиях: "классиком" был учащийся классической гимназии с непременным преподаванием латыни и древнегреческого. Теперь это называется не классикой, а постмодернизмом: игра со старыми текстами, творчество сознательно пародийное, ибо пародия, как говорил Томас Манн, это игра с формами, из которых ушла жизнь.

Один из любимых приемов Лосева - стилизовать свои тексты под фрагменты, представлять их как бы отрывками старой и новонайденной рукописи. В последней его книге - премированной "Как я сказал" - это так называемые "17 агностических фрагментов". Нынешняя жизнь в них представлена как давно прошедшая, от которой только и остались, что клочки каких-то документов. Например:

Говорит радиостанция "Зоотечественники".

Московское особое время - сорок часов.

Тассо уполномочен заявить,

Что Иерусалим освобожден.

"Я иранскому лидеру

бороду выдеру",-

сообщил нашему корреспонденту Салман Рашди.

Погода: солнечно, облачно, с переменными грозами, проливные дожди.

Интересно, помнит ли кто в России, что была водка, зовомая "Московская особая", и, как всякая водка, крепостью сорок градусов?

А вот еще из области воспоминаний, вызываемых фрагментами Лосева:

Вращались оранжевые абажуры

в дни неизвестно зачем рожденья,

вальс танцевали на сопках манчжуры,

вознагражденье

было обещано - небо в колбасах...

Небо в колбасах - это не только аллюзия на чеховское небо в алмазах, и не только пищевые недостачи в совке, сделавшие колбасу неким символом роскоши, но и совершенно реальные аэростаты в блокадном небе Ленинграда: эти аэростаты были прозваны "колбасами". Я, как и Лосев, хорошо их помню.

"17 агностических фрагментов" - очень изобретательный текст. Впрочем, у Лосева все тексты изобретательные, умело сделанные, точно сконструированные; слово "мастер" первым приходит на ум, когда думаешь о Лосеве.

Лиризм Лосева - опять же в его памяти, он не только водку помнит, но и литературу, и друзей - литературных друзей. Вообще-то книга "Как я сказал" - кладбище, больше всего в ней, кажется, о покойниках. Лосев пишет, что ему на допросе легко: друзья его умерли, и он их может выдать. Эта жизнь ушла, и люди умирают, но, при всей мрачности этих картин умирания, это всё же не "Бобок". В лице Лосева старая "ленинградская" (по-другому и не скажешь) поэзия если и кончается, то достойно. А ведь возможен конец и недостойный. Но Лосев - друг своих друзей. Он современник Бродского.

Убожество и черная дыра -

какой? - четвертой, что ли, пятилетки.

В тот день в наш город привезли объедки

поэзии с московского двора.

Вот, дескать, жрите. Только мы из клетки

обыденности вышли не вчера...

На пустыре сосна, под ней нора,

токующий глухарь на нижней ветке...

В наш неокубо- москвичам слабо,

в сей - футуризм, где Рейн орет: Рембо! -

где Сфинкс молчит, но в ней мерцает кварц.

В глазах от иероглифов рябо

Ереминских, и Бродского ребро

преображается в Елену Шварц.

Здесь самое неожиданное - не то, что в сфинксе мерцает кварц (где песок пустыни, там и кварц), а то, что сфинкс - женщина, хотя так и надо.