Борис Парамонов - Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

Меня направили с секретной миссией в Петроград. Я не мог упустить случая пожить и, как предполагалось, довольно долго в стране Толстого, Достоевского и Чехова. ... Я бодро пустился в путь, имея в своем распоряжении неограниченные средства и четырех верных чехов для связи с профессором Масариком, направлявшим деятельность около шестидесяти тысяч своих соотечественников в разных концах России. Ответственный характер моей миссии приятно волновал меня. Я ехал как частный агент, которого Англия в случае чего могла дезавуировать, с инструкциями - связаться с враждебными правительству элементами и разработать план, как предотвратить выход России из войны и не дать большевиками при поддержке Центральных держав захватить власть. Едва ли нужно сообщать читателю, что миссия моя окончилась полным провалом, и я не прошу мне верить, что, если бы меня послали в Россию на полгода раньше, я бы, может быть, имел шансы добиться успеха. Через три месяца после моего приезда в Петроград грянул гром, и все мои планы пошли прахом.

Чехи, то есть чехословацкий корпус, сформированный из военнопленных и перебежчиков, не желавших воевать на стороне Австро-Венгрии, как известно, в конце концов восстал против большевиков - но не тогда и не там, где надо: wrong place and wrong time, как говорят англичане.

А вот более общие впечатления Моэма о России и русских - из той же книги:

В России я пережил много интересного и довольно близко познакомился с одним из самых удивительных людей, которых мне доводилось встречать. Это был Борис Савинков, террорист, организовавший убийство Трепова и великого князя Сергея Александровича. Но уезжал я разочарованный. Бесконечные разговоры там, где требовалось действовать; колебания; апатия, ведущая прямым путем к катастрофе; напыщенные декларации, неискренность и вялость, которые я повсюду наблюдал, - все это оттолкнуло меня от России и русских.

Не очень лестный отзыв, конечно; но Моэму, по всему, что мы о нем - и о России - знаем, верить можно. Моэм был очень трезвый человек; иногда кажется, что слишком трезвый для писателя. Человек без иллюзий - так скажем. Интересен его отзыв о Керенском: он больше похож на Сен-Жюста, чем на Бонапарта. Я бы сказал, что и на Сен-Жюста Керенский не очень был похож, ибо первый по крайней мере не колебался рубить головы своим политическим противникам.

Мы вернемся к этой теме - жизненная позиция Моэма и отношение ее к писательству, - но пока что интересно будет привести еще одно суждение Моэма о русских - в связи с творчеством Чехова:

Мне не повезло в том смысле, что я всерьез взялся за жанр рассказа, когда лучшие писатели Англии и Америки подпали под влияние Чехова. ... Несколько писателей создали себе имя тем, что пересаживали русскую тоску, русский мистицизм, русскую никчЕмность, русское отчаяние, русскую беспомощность, русское безволие на почву Суррея или Мичигана, Бруклина или Клепема. ... Чехов превосходно писал рассказы, но талант его не был универсален, и он благоразумно держался в пределах своих возможностей. Он не умел построить сжатую драматическую новеллу, из тех, что можно с успехом рассказать за обедом... Он видел жизнь в одном цвете. Персонажи его не отличаются резко выраженной индивидуальностью. Как люди они его, по-видимому, не очень интересовали. Может быть, именно поэтому он способен создать впечатление, будто между ними нет четких границ и все они сливаются друг с другом в некое мутное пятно; способен внушить вам чувство, что жизнь непонятна и бессмысленна.

Моэм пишет далее, что он сумел, так сказать, развеять эти чеховские чары и заинтересовать англоязычного читателя своим подходом к жанру: четкий сюжет, резко выраженные характеры, начало, середина и конец. Тут нужно заметить, что такого рода литература обладает еще одним нечаянным достоинством: она быстро забывается, поэтому ее можно периодически перечитывать, всякий раз заново получая удовольствие от остро разработанного и неожиданного сюжета. Читаешь как впервые; логически это ведет вроде бы к выводу, что рассказам Моэма суждена вечная жизнь - если, конечно, в отдаленном будущем люди вообще будут читать.

Мне это суждение Моэма о Чехове напомнило то, что писал о том же предмете Святополк-Мирский в своей англоязычной "Истории русской литературы". То же самое впечатление неразличимости человека у Чехова, о расплывчатом пятне русской жизни, лишенной четких очертаний и ярких красок. Помнится, Мирский по этому поводу говорил что-то о буддизме Чехова. (Об этом же, кстати, писала еще в начале века Зинаида Гиппиус.) Но вот что интересно: в романе Моэма "Лезвие бритвы" герой его, американец, тоже увлекается буддизмом и как будто находит в нем истину, но при этом не может отказаться от чисто западного представления о ценности индивидуального существования в любом его воплощении. Он не хочет выйти из круга воплощений и погрузиться в нирвану, но готов в любой карме вести активную жизнь. В общем: лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за ними в бой - фаустовское начало западного человека. А мутное пятно, в которое сливаются чеховские персонажи, - что-то вроде того консенсуса, о котором писал Шпенглер как о характеристике так называемого магического сознания, или то, что по-русски называется соборность.

Все это, будучи для русских отчасти обидным, в то же время верно. Это тот взгляд со стороны, который иначе чем объективным не назовешь. Так видят русских на Западе, и с этим ничего не поделаешь. А Моэм был, повторяю, очень здравомыслящий и наблюдательный человек, умевший понимать других. Он однажды сказал своему племяннику, который хотел стать писателем: "Ты в каждом обществе, вместо того, чтобы наблюдать и слушать людей, сам стараешься стать центром внимания. Это не писательская позиция".

Какой писатель Моэм? Великим его не назовешь, да он и сам не претендовал на это: называл себя перворазрядным писателем второго сорта. Он рассказывал, как в нем разочаровалась английская высоколобая интеллигенция, когда он стал писать имевшие коммерческий успех пьесы. Он писатель профессиональный, умелый и занимательный. Это, пожалуй, коммерческая литература, но самого высокого класса. В России такую литературу не очень ценили, да ее, собственно, в самой России почти и не было. Что-то начиналось после революции: Эренбург, Каверин. Алексея Толстого сюда же можно отнести. В России считалось, что серьезный, настоящий писатель - это тот, который ставит так называемые вечные, или, как их еще в России называли, проклятые вопросы. Писатель должен быть метафизиком в России. Но в западных писателях всякого рода занимательность ценили: вспомним хотя бы необыкновенный успех Ремарка. Это значит, помимо прочего, что соответствующий дефицит ощущался.