Дэвид Макфадьен - Русские понты: бесхитростные и бессовестные

Отсутствие достойной театральной, политической или коммерческой деятельности в России с 1990-х порождает разные диковинные и антагонистические манифестации максимализма, которые на сегодняшний день оборачиваются мазохизмом, когда желание общественной правды (того, как все воистину должно быть) выливается в стремление к самоуничижению.

Вот пример: когда недавно в Петербурге собралась «Большая восьмерка», высокопоставленные иностранные гости захотели убедиться в честности местной коммерческой практики. Поэтому на многие аудио- и видеомагазины Северной столицы нагрянула местная милиция якобы в поисках фальшивого, подделанного, т. е. нелегального продукта. Служащие магазинов сообщили репортерам, что милиционеры сами обчистили несколько филиалов и в одном случае сильно ударили продавщицу по лицу, когда она отказалась дать номер телефона хозяина. [257] Annutka84 // Fontanka.ru. 2006. 5 сент. 15:45.

Сегодня как нарушение закона самими законодателями, так и рискованная (т. е. дурацкая) отвага продавщиц являются неадекватной затратой энергии. Это те же мазохистские реакции на общее «осознание упущенных возможностей» [258] S. Zizek. Lenin Shot at Finland Station. в другой, не удавшейся (оттого и до сих пор виртуальной) реальности «советского проекта». Долгожданные, обещанные общественные достижения Советского Союза — всяческие гарантии универсальной справедливости — так и не свершились; вместо этого с 1991-го складываются иные, порой самоуничтожающие тенденции того же сомнительного масштаба. Упорное, неотступное стремление к самоутверждению влечет за собой те же отчаянные, брутальные, мертвые петли, что и у нашей продавщицы; и поэтому, как говорится, истина — в вине, и обнаруживается она лишь в глазах пьяного. Она всегда виртуальна. Особенно в России и ее любимых песнях.

А какие чувства остаются после кино с Гребенщиковым, Кинчевым, Валерией и Маликовым? Видимо, как ни грустно, остается такой угрюмый фатализм, суть которого лучше выражается в «узком», консервативном жанре и его ограниченном словарном запасе. В одной блатной песне есть такая строка: «Понятия воровские — это прежде всего понятия людские». Поэтому не зря считают в народе, что пессимист — это оптимист с жизненным опытом. Он терпит поражение, но таким же (болезненным) образом обнаруживает нереализованные потенциалы, если хватит сил, надежды и веры, т. е. преданности делу. К тому же потенциалы, как мы знаем, обнаруживаются лишь провалами.

Любая понтов ая речь о «большом или уже достигнутом потенциале (раз и навсегда)» представляет собой всего лишь жест, утешительный для говорящего, и при каждом ее произнесении усиливается осознание ее лживости. Тем не менее такая грустная реализация (такой провал) открывает и новые возможности. В русском мировоззрении их часто символизирует бескрайний и беспощадный пейзаж. Беспокоящий, но и многообещающий. Выражается этот взгляд на жизнь через песенные истории о мазохистском опыте мелких преступников, часто попадающих за решетку. Кругом одни неудачи. Понтующийся человек находится там, где и герои шансона: лицом к лицу со сплошной непредсказуемостью. Он думает (или говорит!), что точно справится; герои шансона — что вряд ли. Впрочем, может быть, ведь в жизни всё бывает, как говорится.

По той же логике оцениваются теперешние грошовые ТВ-сериалы в России и их способы отображения реальности. Это все очень далеко от грандиозности рокументального кино или глянцевой новизны московской попсы. Возьмем ради примера историческую ТВ-драму. Где там истина или документальность? Ведь даже когда пожилые зрители брюзжат, что данные исторические события выглядели (или звучали) «совсем не так», сериал может пользоваться огромным успехом. Именно так все вышло с небогато снятой драмой Дмитрия Барщевского «Московская сага» (2004). После ее успешного дебюта в прессе появилось авторитетное мнение одного московского журналиста о том, что достоинство «Саги» заключается в узнаваемости исторических сцен для зрителей, а не в документальной точности. Но если, как мы уже поняли, реальность нельзя документировать как аудиовизуальный и никогда не меняющийся факт, что именно вспоминается и одобряется? «Важны количество и узнаваемость ситуаций, в которые попадают с десяток героев. Если хотите, важны именно клише и — как можно больше». [259] Львова В. Московская сага — это наша Санта-Барбара сталинской эпохи // Комсомольская правда. 2004. 19 нояб. Шансон воспринимается и развивается так же.

Это потому, что знакомые, канонические повторения сохраняют ключевой баланс между простой дупликацией (чего-нибудь давнишнего или знакомого) и тем, что безупречное «документальное» удовольствие (окончательное совпадение текста с жизнью, идеального «мамоновского» Бога и жизни) недостижимо. Таким образом, счастье всегда разыскивается («истина где-то рядом», может быть!), но никогда не находится (мы никогда не узнаем, что его нет). Если напоследок прибегнуть к избитой русской фразе, то «надежда умирает последней». Цыган вечно бродит (что плохо), а его движение километр за километром никогда не кончается (что хорошо!). Тупика не будет, и всегда есть надежда. Опять же: точно так представлены даль и ширь Родины в русской культурной памяти. Они вечно начинаются и никогда не заканчиваются. Особенно там, где дорог уже нет, а есть только потенциальные направления.

Шоу-бизнес или поп-музыка и в особенности шансон с их печальными, но и обнадеживающими историями о «девчонках портовых» и «шлюхах [извините!] беспонтовых» прекрасно раскрывают важнейшие философские тенденции. И всё это «хрипится под брынц-брынц или умц-умц такого уровня, что даже Иванушки отдыхают!» [260] Про радио «Петербургский шансон» // Lovehate.ru. 2001. 8 янв. URL: http://www. lovehate.ru/opinions/7138 Вот звуки беспонтового смирения. Скромного, но упрямого потенциала. А вдалеке слышится лотмановский вызов: вызов непредсказуемости будущих событий, заставляющий понтующегося нервничать и выпендриваться. Если шансон позволил нам отойти от ложных обещаний рока и попсы, то остается вглядеться в область по-настоящему безбрежной возможности. Где всё бывает и музыка теряется. Речь идет об Интернете.

Посмотрев на шоу-бизнес, мы теперь понимаем, что более скромные формы понта отчасти продиктованы высоким уровнем скепсиса и исторического разочарования. В штампованных, повторяющихся рассказах и песнях надежда на что-то лучшее (коренной ингредиент понта) сохраняется лишь с трудом. Мало кого убеждает громкое, самоуверенное выпендривание, тем более в музыке, затрагивающей «потенциалы» любви, политики и даже самой себя (искусства).