Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

П. В. Конечно отличается. Как лица, как языки, как быт, как уклад. Только глупая самонадеянность — думать, что она какая-то особо загадочная. Испанская или японская души — такие же таинственные. И Тютчева совершенно неправильно понимают: у него отчаяние, а не восторг. Ну все, приехали, ничего не получается, никакого ума не хватает, остается только верить. Не зря же Тютчев, патриот из самых убежденных, но проживший долго в Европе, написал о России: «Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья. / Жизнь отошла, и, покорясь судьбе, / В каком-то забытьи изнеможенья / Здесь человек лишь снится сам себе».

Россия все-таки — Европа или Азия?

Петр Вайль. Я не политолог, не социолог, не этнограф, а литератор. Поэтому говорить могу только о культурной стороне дела. В этом отношении Россия — безусловно Европа. С европейским, вообще с западным, европейско-американским миром Россия и должна соразмеряться и себя соотносить. А то вот недавно вернулся из кругосветного путешествия мой московский приятель-писатель и говорит: «Знаешь, сильнейшее впечатление — в очень многих местах живут хуже, чем у нас, и устроено многое хуже». Вот дела: как о литературе — Толстой рядом с Шекспиром, как о музыке — Шостакович круче всех в ХХ веке, кино — Тарковский и Герман впереди планеты всей, а как об уровне жизни и свобод — Бангладеш и Нигерия. На этом параноидальном бреде основана и тема «своего пути». Нет у России никакого «своего пути», кроме общепринятого пути европейско-американской цивилизации. Со «своими», разумеется, извивами, — такими же своими, какие есть у любых итальянцев или шведов.

Считаете ли вы, что есть вещи важнее политики? И что это?

Петр Вайль. Семья, друзья-приятели, путешествия, еда, книги, кино, музыка, вино, спорт, живопись. Да все почти!

Чему вас учат ваши дети?

П. В. Пожалуй, самое главное — тому, что все идет примерно по тому же кругу. За три тысячи лет, на которые мы способны оглянуться, человек не стал ни на йоту умнее, добрее, тоньше, глубже, красивее, искуснее. Но и заметно хуже тоже не сделался. Что уж там говорить об одном поколении.

В начале 80-го года мы с приятелями зашли в бар на Вест-Сайде — сыграть на бильярде. Заняли очередь — «проигравший выбывает», заказали «водка стрейт ноу айс», привычно объяснили российским происхождением свой экзотический вкус, а заодно и акцент и включились в незатейливый вечерний обряд. Нас раздражало местное обыкновение играть с запретным черным шаром, забить который значит проиграть в любом, даже превосходном положении. Мы предложили сыграть в более объективную советскую «американку», как вдруг среди мирного, чуть алкогольного благолепия в ответ прозвучало:

«По своим правилам будете играть в Афганистане!»

Мы решили, что не разобрали, как всегда, по-английски. Но нам повторили медленно и жестко: «По своим правилам будете играть в Афганистане!»

Как-то чешский прозаик Милан Кундера написал статью, в которой ввел появление советских танков в Праге в контекст русской культуры в целом, находя прямую связь между экспансией эмоциональной и экспансией военной: «Мир Достоевского с его размашистыми жестами, мутными глубинами и агрессивной сентиментальностью отталкивал меня». В дни оккупации Кундера отказался делать инсценировку «Идиота».

Статья, напечатанная в «Книжном обозрении «Нью-Йорк таймс» в 85-м, вызвала резкий ответ Иосифа Бродского, опубликованный там же. Шок Кундеры от встречи с солдатом оккупационных войск, писал Бродский, «вызывает сочувствие, но только до того момента, когда он начинает пускаться в обобщения на тему этого солдата и культуры, за представителя которой он его принимает. Страх и отвращение вполне понятны, но никогда еще солдаты не представляли культуру, не говоря уж о литературе, — в руках у них оружие, а не книги».

В нашем баре Бродского не оказалось, а мы и не пытались что-либо объяснять. Помню свое первое движение — возразить, но тут же увидел глупейшую картину: стою я со стаканом в одной руке и кием в другой и рассказываю чужим людям о том, что русский литератор не несет прямой ответственности за действия советских воинских подразделений в другом полушарии, тем более что в этом полушарии он отчасти именно оттого и оказался.

Ничего такого я говорить не стал. Больше того, я ощутил некую правоту в словах бильярдистов. Во всяком случае возражать мне хоть и было что, но не хотелось.

Когда советские летчики сбили на Дальнем Востоке южнокорейский пассажирский самолет, на стандартный нью-йоркский вопрос о происхождении я, предварительно рассмотрев себя в зеркале, твердо отвечал: финн. И уже в качестве финна смотрел, как в знак протеста выливают в Гудзон советскую «Столичную». Протест дурацкий: водка не виновата. Будучи такой же частью культуры, как и книга, она тоже не отвечает за ракету или танк. (Если, конечно, летчики не были пьяны, а зачитались они вряд ли.)

С перестройкой надобность притворяться отпала, разве только затем, чтоб не надоедали: русским быть модно и потому обременительно. Недавно мне задали дежурный вопрос на смеси итальянского и английского в кабине канатной дороги, поднимающейся на Этну: «Как вы думаете, Горбачев долго продержится?»

Я понимаю этого встревоженного сицилийца, и Кундеру понимаю тоже, и бильярдистов в баре, и идейных борцов со «Столичной». Труднее понять себя — почему вместе с острым чувством стыда испытываешь смутное ощущение торжества и злорадства? Почему оно продолжает шевелиться даже в стране, которую ты выбрал сознательно, в которой тебе жить и умереть. Почему столь причудлива связь со страной, которая не только навсегда забрала у тебя при отъезде гражданство, но и сделала это брезгливо и злобно, при всей своей духовности потребовав за это денег?

Это смутное ощущение именуется — «мы страшнее всех». Нас не любят, но боятся, а значит — уважают.

Причем произносит это не только мой язык. Для Кундеры «мы» — это и Брежнев, и я, и Достоевский, и, судя по всему, Бродский. Для бильярдистов — я вкупе с генералами-афганцами. (Качество компании снижается — уж какая есть.) Для ползущего на вулкан сицилийца «мы» — это мы с Горбачевым. И во всех случаях «мы» — сильные, непонятные, непредсказуемые, самые страшные на земле.

Не реже раза в месяц я говорю одно и то же очередному писателю, поэту, режиссеру:

И не думайте! То, что вас пригласил престижный университет, и столько платят, и всюду зовут, — замечательно. Вас печатают и ставят — великолепно. Но даже не думайте, что, если вы останетесь здесь навсегда, все пойдет так же. Вы талант. Но вы будете одинокий талант сам за себя, в конкуренции с другими. А сейчас вы — это «мы», вы представитель державы, набитой атомными бомбами, чьи баллистические ракеты нацелены во все уголки земного шара. Поэтому всем страшно интересно, что вы рассказываете о царскосельских мотивах поздних символистов. А вот когда приедете один и у вас будет в лучшем случае ракетка для пинг-понга, всем станет неинтересно, потому что нестрашно.