Александр Уразов - Судьба штрафника. «Война всё спишет»?

Один бомбардировщик вспыхнул и, не выходя из пике, врезался в воду рядом с понтонами переправы, подняв половину реки в воздух. Захлебывались автоматические малокалиберные зенитки, ухали 76-мм орудия — все небо над правым берегом покрылось кудряшками разрывов.

Саперы муравьями бегали по переправе, таскали бревна и доски. Поток продолжал двигаться через переправу, в общей массе к ней устремились и наши подводы. Я, лавируя между ними, побежал по обочине настила.

Вот и правый берег с крутым подъемом. Лошади, бугрясь мускулами, храпя и надрываясь, тащили повозки, им помогали солдаты.

Вдруг сердце мое учащенно забилось — в одном из саперов на переправе я узнал двоюродного брата, Ивана-слепенького, как мы называли его в детстве — один глаз у него был незрячим.

— Ваня-а-а! Уразов! — заорал я во всю силу легких, перекрывая рев моторов и крики людей. — Ваня-а-а! — И бросился в самую кашу людского потока.

Он наконец услышал меня и, не сразу узнав, бросился в мои объятия. Мы тискали друг друга, целовались. Крикнув своему напарнику, что встретил брата, он повел меня в сторону. Присели, наперебой засыпая друг друга вопросами. Иван отцепил от пояса флягу и протянул мне:

— Давай, за встречу!

— Нет, браток, спасибо! Душа не принимает.

— Ну, тогда я… За то, чтобы мы остались живы и за скорейшее окончание войны! — И он хлебнул из фляги.

Ваня рассказал, что служит в саперных дорожных войсках, что им крепко достается при строительстве переправ и обеспечении движения по ним от частых бомбежек и артиллерийских обстрелов, потом поведал, что пишут родные, кто остался жив, кто погиб.

Я тоже кратко рассказал о себе, о своей семье, о том, где и как воевал. Я боялся потерять в этом водовороте свою часть, поэтому спешил, прыгал в своем рассказе с пятого на десятое и наконец замолчал.

Мы простились. Ваня остановил «студебеккер» и посадил меня в кабину. Машины, поднимая пыль, ехали по дороге, по бокам от них двигались повозки, и, словно конвой, с одной стороны шли колонны наших пехотинцев, а с другой — навстречу — румыны. Они шли нестройной лентой, босиком, перебросив связанные шнурками ботинки через плечо, — как я узнал позже, они берегли обувь, бывшую среди простых людей в Румынии особой ценностью. Увидев наших сержантов или офицеров, румыны весело козыряли, скаля зубы, кричали: «Лакасса, лакасса!» — «Домой, домой!»

В стороне и позади остались Яссы — город ста церквей. Я довольно быстро догнал наш обоз. Шофер «студебеккера» сбавил скорость, и я на ходу соскочил с подножки кабины и побежал к подводам. Румыны увидели меня и стали козырять, не зная, что я лишь старшина, правда, одетый в более новое обмундирование, да погоны на моих плечах были на твердом картоне, а не мягкие, как у всех бойцов.

Мы вошли в город Пашканы, на улицах которого нас приветствовали толпы людей. Но какая бедность! Многие жители города были босиком, большая часть была обута в постолы — примитивную обувь из куска сыромятной бычьей кожи, обернутой вокруг ступни и стянутой ремешками, с загнутыми носками. Изредка попадались нарядно одетые люди.

Вот стоит у бордюра мостовой щеголь, одетый, несмотря на жару, в черный костюм, черный блестящий цилиндр и черные лаковые туфли на высоком каблуке. Он двумя пальцами изящно держит початок вареной кукурузы и обгрызает зерна. Из открытых окон ресторана слышится веселая танцевальная музыка эстрадного оркестра, раздаются смех, выкрики, там гуляют. Кто? Наверное, состоятельные буржуа, а может быть, это королевские офицеры отмечают окончание для них войны, радуются, что остались живы?

На выезде из города стоял легковой автомобиль, возле которого вертелся высокий, стройный, одетый с иголочки румынский офицер лет сорока с аксельбантом и позолоченным кортиком, весь в орденах — таких охотно рисуют художники на больших полотнах. Худощавое лицо несколько портили оспинки и шрам от подбородка до уха. Этот не козырял нам, не улыбался — смотрел спокойно, если не надменно. Раскрыв рты, мы проехали мимо. Сорокин повернул своего жеребца, шагом подъехал к офицеру. Тот отдал честь, козырнул и Сорокин. Он что-то спросил, и румынский офицер вынул из бокового кармана какой-то документ, видимо, удостоверение личности, подал Сорокину. Сорокин возвратил документ, козырнул, офицер ответил и шагнул к дороге — навстречу ему быстро и легко шла изящно одетая молодая красавица, какую можно увидеть, может быть, раз в жизни где-нибудь в столичном театре. Офицер обнял ее за талию, увлек к машине, и облако пыли скрыло умчавшийся автомобиль с его необычными для нас людьми. Румыния. Заграница. Нищета и роскошь буржуазного мира…

Из Пашкан войска двинулись на юг, к Бухаресту. Фронт развалился, немецкие войска спешно отходили по дорогам, бросая технику. Румыны сдавались целыми подразделениями с большей частью офицерского состава и, если немцы им в этом мешали, без раздумий оборачивали оружие против недавних союзников.

Стремясь не дать противнику оторваться и организовать оборону, на некоторых участках наши части опережали немцев. Нам довелось принять скоротечный бой с такой смешанной колонной немцев и румын. Румыны сразу подняли руки, а немцы, бросая все, пустились наутек. Наши бойцы захватили трофеи, награбленные немцами и румынами в России и на Украине — ковры, скатерти, вышитые рушники, обувь, одежду, меха… Все это было набито не только в подводы и кузова машин, но и в зарядные ящики орудий, в вещмешки убитых.

Целую ночь мы ехали в сопровождении колонн пехоты и идущих по домам румын. Они брели по обочине параллельно дорогам, усталые, голодные, но счастливые от того, что война для них закончилась.

— Домой! Лакасса! — кричали мы им.

— Лакасса! — отвечали они и весело смеялись.

На рассвете мы вошли в какое-то село. Нас предупредили, что общаться с местным населением следует осторожно, ни в коем случае не вступая в близкие связи с женщинами, среди которых распространены венерические болезни. Заболевшие будут приравнены к дезертирам, уклоняющимся от передовой, поскольку их придется отправлять в тыл на лечение.

По этой причине мы остановились на отдых на огородах, но не успели распрячь лошадей, как из деревенских глинобитных хат потянулись к нам цыганки. Они просили у наших солдат все — веши, продукты, мыло, одеколон…

Бойцы, прячась за вишни и кукурузу, уходили с цыганками в их дома, предварительно показав им шаль, полотенце или туфли, банку консервов, кусок мыла. Не удержался от соблазна вкусить заграничный плод и Ваня Живайкин. Он потом рассказывал мне, что цыганка привела его в хату такую бедную, что казалось, будто она нежилая. Она выгнала на улицу цыганят и зло перекинулась несколькими словами с мужем, потом набросила себе на плечи цветастую шаль, взглянув в осколок зеркала, и чертом закружилась вокруг Вани. Цыганка была недурна собой, худощавая, гибкая. Она схватила Живайкина за руку и потянула к деревянному топчану, покрытому тряпьем, но Ваня отказался от ее благодарности, увидев все это: нищету, грязь, обиду мужа, выгнанных на улицу детишек…