Ирма Кудрова - Гибель Марины Цветаевой

Но вот противоречие в чистом виде.

Сикорская пишет: «Все уговоры пойти в горсовет не помогли…»

Между тем в дневнике Мура есть запись о том, что Цветаева в горсовете была.

Может быть, это означает только то, что Цветаева не пошла туда вместе с Сикорской? Пошла одна, без нее?

Это возможно. Хотя в прежние времена она всегда кого-нибудь просила, чтобы ее сопровождали, тем более в незнакомом городе…

Это не все.

Запись Мура в книге Белкиной не приведена полностью. Между тем запись странная и важная. Увы, и я знаю ее лишь в выписке, выжимке. Вполне достоверной, впрочем. И одна деталь там крайне настораживает. В записи сына Цветаевой сказано, что в этот день (20 августа) Марина Ивановна была в горсовете и работы там для нее нет, кроме места переводчицы с немецкого в НКВД.

Нота бене!

В первый и последний раз аббревиатура НКВД появилась в елабужском дневнике Мура!

Мельком, без пояснений.

Место переводчицы — ведь это предел мечтаний Цветаевой. Решение всех проблем! Чего тогда еще искать! И зачем?

Но вот в чем странность: в горсовете не могли предлагать работу в НКВД! Это просто исключено. Подбор кадров для себя это серьезное Учреждение никому и никогда не доверяло.

В сегодняшней Елабуге мне удалось найти женщину, которая как раз в годы войны такую работу получила: она была переводчицей с немецкого в елабужском лагере для военнопленных. Лагерь возник в начале 1942 года, и вполне вероятно, что осенью сорок первого к его открытию уже начинали готовиться, подбирали штат. Но Тамару Михайловну Гребенщикову, с которой я беседовала, направили на эту работу специальным распоряжением НКВД Татарии! Она это помнит твердо. И подтверждает: горсовет не имел никакого отношения к подбору сотрудников такого рода…

Что же остается предположить?

Ведь и отмахнуться нельзя от этой странной записи: перед нами не воспоминание, отделенное от упоминаемых событий большим или меньшим временем, когда что-то может сместиться в памяти. Мур делает запись в тот же день!

Не была ли Цветаева утром этого дня в другом месте? Вовсе не в горсовете, а в елабужском НКВД? Не потому ли и пошла она туда без сопровождающих?

Но зачем? По вызову? Так быстро сработавшему? Ведь группа из московского Литфонда прибыла в Елабугу всего два дня назад! Они еще даже не расселены по квартирам и живут все вместе в помещении Библиотечного училища.

Такая оперативность кажется маловероятной: не по-советски. Хотя и не исключено.

А не могла ли Цветаева пойти в Учреждение по собственной инициативе, без всякого вызова?

Например, потому, что она все еще ничего не знала о судьбе мужа. В мае из НКВД затребовали для него вещи; естественно было предположить, что Сергея Яковлевича готовят, наконец, к отправке по этапу. А где он теперь? Если отправлен, — необходимо, во-первых, узнать его адрес для писем и посылок, во-вторых, сообщить свой собственный — новый, елабужский.

С другой стороны, идти добровольно в то самое Учреждение, когда ее все полтора года не отпускал страх ареста…Да, но ведь в Москве она ходила в тюрьмы! И даже четырежды в месяц — с передачами и за справками.

Но вот еще возможное объяснение.

В те не столь уж давние годы сотрудники Учреждения имели обыкновение ловко маскироваться: нужного человека вызывали в отделение милиции, например, — или в райсовет, горсовет, а то и просто в жилищную контору, под самым невинным предлогом. По поводу прописки, например. А там, уединившись в особой комнате, они вели свои пугающие разговоры.

Тогда, может быть, действительно Цветаеву вызвали в горсовет, но беседовал там с ней самый настоящий «хам-чекист».

Сказала ли Цветаева сыну всю правду об этом разговоре?

Вряд ли. И особенно если в самом деле там предложили «сотрудничество» — в обмен за помощь в устройстве на работу.

А если бы даже Марина Ивановна сказала сыну всю правду, естествен вопрос, стал ли бы он записывать ее — черным по белому — в свой дневник? Сомнительно. Он уже достаточно осознал к этому времени, в какой стране он очутился.

Я, впрочем, думаю, что рассказано это не было. Иначе как-нибудь просочилось бы позже, — например, через такого близкого Муру человека, как Дмитрий Сеземан. Можно было бы догадаться и по каким-то подробностям, интонациям, характеру записей и писем Мура. Мне не удалось, однако, найти в них ни малейшей зацепки для такого рода предположений. Но сама по себе запись в дневнике Мура крайне важна: при всей ее невнятности она неожиданно подкрепляет версию Хенкина.

Моя поездка в Елабугу осенью 1993 года осторожные предположения превратила почти в полную уверенность.

Начну с того, что в разговоре со мной теперешний начальник Елабужского КГБ Баталов и старший оперуполномоченный капитан Тунгусков, когда я напрямую задала им свои вопросы, высказались однозначно: «беседа» такого рода с Цветаевой в том далеком августе представляется им более чем реальной.

Нет, документальных подтверждений в их распоряжении нет.

Но практика того времени такому предположению совершенно не противоречит.

А разве, спросила я, анкетные данные Цветаевой не исключают ее из числа возможных «сотрудников», пусть даже и секретных? Ведь естественнее, кажется, за ней самой наблюдать, а не поручать ей, чтобы она следила за другими?

Насколько я поняла из ответа, то и другое вполне совместимо.

Еще более весомыми оказались воспоминания старых елабужан. Правда, и они чаще всего говорили об общей практике тех лет, о царившей в городе атмосфере, а не о случае с Цветаевой. Но когда бывшая учительница математики, работавшая в одной из известных школ города, рассказывала мне о том, как елабужское НКВД пыталось вербовать ее в сексоты, я слушала ее историю отнюдь не как сторонний материал.

Анну Николаевну Замореву настоятельно призывали последить за другим учителем, приехавшим в начале войны из Бологого, — Германом Францевичем Диком. Рекомендовали записывать, с кем он общается, что именно говорит… Рассказала Анна Николаевна и о том, как умели мстить за отказ, непокорство.

Нет сомнения, что то был не единичный случай в Елабуге. Провинциальный городок нашпигован был стукачами не хуже городов столичных. Шквал арестов сильнее всего прошелся здесь в те же годы — в тридцать седьмом-тридцать восьмом. Лучшие люди города один за другим исчезали тогда в лагерях ГУЛАГа. Немногие вернувшиеся шепотом рассказывали — и только самым близким — о том, что увидели и пережили в тюрьмах и лагерях.

Но нашлись и те, кому довелось-таки видеть и запомнить саму Марину Ивановну и ее сына.

Таких, правда, оказалось уже немного, и рассказы их были отрывочны и лаконичны.

Больше всего меня поразил один повтор, тем более достоверный, что слышала я его от разных людей, не знавших друг друга.