Валерия Пустовая - Матрица бунта

Об этом “Санькя” Прилепина: здесь заглавный герой, простой честный пацан, вместо того чтобы трудиться и зарабатывать, жениться и радовать мать, должен громить макдоналдсы. О том же и многие его рассказы: из семьи герой уходит в войну или политическую борьбу. У пацана Прилепина такие отношения с родиной: она не дает ему быть счастливым. Вроде все складывается, позитив нарастает, но в самой высшей точке он вспоминает о долге: о том, что жить правильно одному — нельзя. Не по-пацански. И кидает все нажитое, счастливое, нежное, отказывается от лирики ради киношного эпоса войны.

Герой Шаргунова тоже наталкивается на родину: недавно вышла и его книга “пацанских рассказов” — “Книга без фотографий” (М.: Альпина нон-фикшн, 2011). Центральное место в ней отведено кульминационному моменту молодости: начинающий писатель Шаргунов открывает политическую игру и, добравшись до крупной ставки — на кону выборы в Думу, — слетает с высот власти и известности обратно в безликий электорат, к “черни”. О чем эта история оборвавшейся политической карьеры? О том, что настоящий, “ура”-пацан не нужен родине. Страна — а вернее, олицетворяющая ее система — так и заявляет герою, предлагая на выгодных условиях самоотвод: “Это интересы государства, чтобы тебя не было”. “Странные у государства интересы”, — парирует герой.

Свой вариант пацанской судьбы раз за разом излагает Андрей Рубанов. Рассказы в книге “Тоже родина” по смыслу пересекаются с романом “Великая мечта”: опять столкновение девяностых и “нулевых”, безоглядной юности и опытом наученной зрелости. Рубанову есть, что рассказать: его герой, начав с обаятельной мечты о правильной свободной жизни, прошел аферы, тюрьму, крах бизнеса, нищету, пока не притормозил в относительном достатке и независимости. Сидит теперь с братом в кафе — вместе когда-то разбойничали, как вся Россия девяностых, — и обмениваются репликами в том смысле, что всем довольны. У них есть дело, дом, семья — чего желать? Но пацан внутри, в глубине души, приструненный опытом, но не переубежденный, все подсказывает: “я мог бы сделать больше”.

Но те, кто в девяностые сделали “больше”, как верно замечает Рубанов, “уже в могиле или в Лондоне”.

Рубанов пишет о наиболее больном и сложном конфликте пацана и его родины: по сути его рассказы — это вопрос к себе и обществу, как так вышло, что честность и смелость в России неизбежно приобретают форму воровства и зверства? Что только в преступном мире девяностых был дан ход геройству пацанов, которые мечтали о “размахе” и победе, а в итоге бегают с кирпичом за иностранными студентами ради долларов в их портфельчике, или тырят авто с тольяттинского завода, или обналичивают чужие миллиарды? Герой книги рассказов начал как “костолом”, выбивала должков, а в тюрьму попал как финансист, задолжавший государству налоги: вот и вся деловая карьера.

“Амбициозный мужчина, желающий власти, или денег, или ощущений, однажды вплотную подходит к необходимости нарушить закон”, — с этим можно поспорить: по-женски, по-домашнему высказать, что нечего хотеть сверх положенного, сиди тише, береги себя. И уж конечно не только на женщин, детей и стариков распространяются заповеди, священные и в религии, и в любом развитом обществе. Да, с божественной точки зрения лучше отказаться от амбиций и целей, стать тише, смириться, но сохранить чистоту. В пацанстве много юношеских “страстей” — недаром герой Рубанова любит это слово и считает себя “авантюристом”, “человеком суеты”. И все же дает понять, что его страстно влечет не нажива, а широта жизни.

Ну хорошо, скажете вы, не поддаваясь искусительному обаянию пацанства, — а родина тут при чем? Если герой так страстно захотел жить, что угодил в тюрьму, не его ли это, как принято говорить, проблема?

И тут мы касаемся еще одной, слабо осознаваемой, теневой стороны пацанства: помимо искренних “ура”-пацанов, героев и воинов, борцов и жизнелюбов, существуют пацаны-оборотни, моду на которых ввела сама родина.

“Был девяносто четвертый год. Страна разваливалась, моя жизнь тоже. …Аферисты составляли элиту общества”, — вернувшийся из армии в неузнаваемую страну (один из ключевых сюжетов новой литературы — вспомним символичную пьесу “Агасфер” В. Сигарева), герой Рубанова соизмеряет свои силы и мечты с социальными возможностями их приложения. И обнаруживает, что престиж образования, слова, труда по штатному расписанию серьезно упал, а ценятся лихость и оборотистость. Аферист девяностых — вроде как национальный герой, которому не зазорно подражать. Тем более что внешне он похож на настоящего пацана, добившегося успеха.

В рассказах Рубанова сильна эта тема — пацанство девяностых как роль, извращающая мужество и честь. Молодые люди, амбициозные, умные и смелые, лепят себя с кинообразов, срочно подстраивая природные достоинства под требования социального момента. Рубанов подчеркивает, что лихачи и обманщики девяностых не взялись ниоткуда — они перевоспитаны новой ситуацией: “Все так называемое криминальное сообщество, к которому я принадлежал, состояло из интеллигентных мальчиков, вчерашних студентов-психологов, студентов-экономистов, студентов-журналистов, срочно переквалифицировавшихся … в рэкетиров, воров, аферистов, карточных катал, продавцов марихуаны и валютных спекулянтов”. Кто-то в роль вписался, а у кого-то на всю жизнь остался зазор, в котором защемило главное — согласие с собой. Герой Рубанова, как все, примеряет на себя “приличную одежду”, чтобы лучше развести руководство завода, роль “козырного чувака” из Москвы, втянувшего в аферу бывшего армейского товарища, вербует “веселых, удачливых, богатых друзей”. Но, ворочая умопомрачительными суммами, вдруг взглянет на себя глазами арендодателя, у которого снимает подвал для фирмы, — и увидит “всего лишь мальчишку-выскочку, оседлавшего удачу”.

Рубанов потому написал глубокую, вдумчивую “пацанскую” книгу, что понял нынешнего российского пацана до конца. И героя в нем увидел, и предателя — самого себя. Каждый из героев трех писателей тщится стать не тем, кто он есть, видит мужество и честь в том, что наиболее далеко уводит его от них. В их ролевом пацанстве — какой-то совсем не игровой надрыв. Корчится Санькя, убеждая себя, что убивать для общего нацбольского дела — благородно и правильно; дурит себе голову партиец Шаргунов, думая, что власти пригодится его решимость и яркость; мечется бизнесмен Рубанов, стараясь играть одновременно по правилам и по-крупному.

Красивые, двадцатидвухлетние должны побеждать, потому что это нормально: соответствует иерархии вещей, в которой молодость и дерзость на вершине, — как бы пишет Сергей Шаргунов.