Андрей Буровский - Правда о «еврейском расизме»

В итоге политические евреи могли возглавлять только тех, кто сам «шел в евреи» — идеологических евреев в первую очередь. А опираться приходилось на люмпен-евреев — серьезные люди в сионисты, как правило, не шли. Идеологией политической борьбы стали идеи «великого и неделимого» библейского народа, а единственным внятным политическим лозунгом стало право на эмиграцию (в СССР) или получение привилегий и пособий (в США и в Европе).

Борьба под такими лозунгами и за такие ценности как-то требует уже совсем других и вождей, и мучеников… не похожих на еврейских общественных деятелей XIX века и не вызывающих большой симпатии.

Столкновения народов в ходе распада СССР вызывали борьбу между ними: за территорию, границы, остатки богатств Советского Союза. У евреев же борьба за свои права неизменно приобретала все тот же сладкий привкус эмиграции. Поборюсь — а меня выпустят!

«Политические евреи» могли бороться против Советского Союза на стороне западных правозащитников, антикоммунистов, политических правых или сионистов. Боролись они, может быть, даже идейно, считая самих себя и свой народ жертвами режима, но в перспективе железно имели ту же самую эмиграцию.

Вроде бы после 1991 года «бороться» за эмиграцию уже не нужно. Хочешь? Да, пожалуйста, вали куда угодно. Так и идеология не нужна?! Нет, идеология по-прежнему необходима! «От ужасов советского быта едут добропорядочные совслужи. Чтобы убедить себя в правильности сделанного шага, им нужна идеология — обидно же признаваться, что едешь за жратвой» {238} .

Отъезжантам «приходится» включать ту же набившую оскомину пластинку — про антисемитизм, надвигающиеся погромы и злобность русских по отношению к божьим избранникам. Впрочем, эту пластинку они включают уже в России.

В США и в Европе было все же нечто, отделявшее даже совсем ассимилированного еврея от англичанина или немца: религия. А в СССР уже к 1950-м годам, ко времени смерти Сталина, евреи были практически поголовно атеистами. Ходили в синагогу, говорили на идише, знали какие-то обрывки иврита в основном старики. Те, кому было тогда сорок и меньше, и кому сейчас 90, жили уже вне национальной культуры. Этому «помогали» и власти, закрывавшие еврейские школы, не печатавшие ни газет, ни книг на идиш.

Мне доводилось беседовать с людьми, которые в 1930-е годы учились в еврейской школе. Их дети в 1950–1960-е уже не могли учиться на идише, потому что не знали даже основ этого языка. Русские евреи этого периода окончательно стали русскоязычными атеистами. Собственно говоря, этого и хотели их предки, когда чуть ли не толпами бежали из местечек. Давно известно, что своих желаний надо бояться, потому что они порой сбываются. Напомню: в начале века образованные евреи называли идиш нехорошо: «еврейским разговорным жаргоном», а литературу на нем презирали. Теперь и этого не стало.

В таком-то ассимилированном состоянии, в двух шагах от полного исчезновения, и застала евреев СССР эпоха национального возрождения, что обрушилась на народы Советского Союза в 1970-е годы.

«Недавние добропорядочные комсомольцы с фамилиями на — штейн и — берг, насмотревшись на пятый пункт в собственном паспорте и намаявшись с поступлениями в институты, вдруг осознали себя представителями древнего, великого и вечно живого народа… Пикантность ситуации состояла в том, что борцы с ассимиляцией никак не могли поверить, что уже все, поздно, проехали. Что ассимиляция потомства местечковых ремесленников и торговцев с русско-советскими горожанами произошла вполне необратимо два-три поколения тому назад. И не ясно, на что жаловаться. Потому что хедер и талмудическое богословие — не слишком мощный багаж для цивилизованного человека. А другого дано не было. Так что борьба с ассимиляцией сейчас — это шаманизм, попытка выскочить из собственной шкуры неизвестно куда. Занятие вполне бесперспективное. Этнически мы — русские, и дело с концом, обрезай его — не обрезай» {239} .

«Та публика еврейского происхождения, которую я наблюдал в Москве и Ленинграде… по своему языку, быту, мировосприятию великолепно укладывается в рамки русско-советского городского этноса, несмотря на локальные различия вроде акцента бабушек и их местечковых воспоминаний. Отличия эти могут быть гораздо менее выражены, чем, например, разница между россиянами сибирского и, скажем, южнорусского происхождения» {240} .

Вопрос — зачем люди пытаются «выскочить из собственной шкуры»? Какая сила и куда влечет? Видимо, та же самая, что влекла дедушек-прадедушек прочь из местечек, заставляла выкрещиваться, а при советской власти заставляла переходить на русский язык и получать образование не в иешиве, а в университете. Сила эта — недовольство своим положением.

Наивные западные правозащитники, великовозрастные дети цивилизованных стран и народов, искренне считают: если люди своим положением не довольны, значит, их дискриминируют. А сами эти люди хотят быть «как все», хотят «честной игры» по отношению к ним.

Но такой вариант — только один из трех возможных. Кроме него, возможны и еще два:

1. Люди не довольны утратой привилегированного положения, считают несправедливым быть как раз «как все». И это — распространенный вариант.

Сколько раз слышал я в еврейских компаниях слезливые вопли про отмену статьи, каравшей за антисемитизм в УК! Сколько раз евреи вспоминали, как славный и сладкий сон, те двадцать лет своего абсолютного могущества, 1917–1937! Какая страшная обида глодала их! Обида на то, что вот — сперва дали, а потом отняли, негодяи!

2. Люди разочаровались в идеологии… Не в идеологии вообще, а именно в какой-то данной, конкретной идеологии. Они вовсе не хотят прекратить жить в идеологическом поле. Они хотят сменить идеологию, и только. Идеологию вообще время от времени рекомендуется менять, потому что любая идеология не может ни дать обещанное тем, кто за ней пойдет, ни воплотить в жизнь свои лозунги. Идеология — это ложь по определению, и ничего тут поделать нельзя.

Сменить идеологию в 1970-е, а особенно в 1980-е захотели не одни евреи, но многие в СССР. Коммунизм к 1980 году, как не очень трудно заметить, построен не был, и это наводило на размышления даже его самых активных сторонников.

Рухнула идеология, рассыпалась, и «вдруг все заметили — когда-то при еврее остерегись, худого слова о советской власти не скажи, а сейчас если еврей — смело катай, не опасайся!» {241} .

Другой вопрос, что, убедившись в лживости идеологии, можно излечиться от привычки жить лозунгами вообще. Любыми лозунгами. А можно тут же переключиться на какую-нибудь другую идеологию.

«Но с 30-х советских годов на смену горделивым, подробным и поименным перечислениям всего и всех, причастных революции, в историко-политических публикациях возникло какое-то неестественное табу на упоминание численности и роли именно евреев в российском революционном движении, и ссылки на то с тех пор воспринимаются болезненно» {242} .