Отар Кушанашвили - Я. Книга-месть

Если не хочет чего-то делать, найдет четыреста причин, драпируясь в красивые фразы.

Паче чаяния я оказался парнем, абсолютно лишенным тяги к дидактике. Именно что тяги – способность-то ого-го какая!

Увы, я занимался их мировоззрением тем, что не занимался им вообще, хотя в кругу друзей считаюсь экспертом по взаимоотношениям и отношениям с социумом.

Не верьте этому фото: совершенно небесное создание способно подвергнуть вас в панику с последующим бегством в секунду.

Даша хочет испортить биографию тем, что желает стать актрисой.

Мне и ей часто (чаще, чем, может быть, ей бы хотелось) говорят, как она похожа на меня.

У Вас есть дети на стороне?

Нет. Это не вяжется с моим представлением, как оно должно быть.

Это правда. Для сторонних – временами невыносима, не знающая удержу и чувства меры, редко-редко кручинящаяся (кручину считает бесплодной).

При живости ее натуры духовный тлен ей не грозит, черти ей не страшны, даже директор школы.

Я уверен, что Дашка состоится. Природа у человека такая. Не верит она в бренность жизни, хоть тресни. Не боится невзгод.

Жаждет успеха, торопится взрослеть, глядит в Наполеоны – в мерилстрипы.

Я могу предать анафеме кого угодно, но не детей; я сам-то вечный ребенок, Питер Шалвович Пэнашвили.

У нее, у Дашки моей, маскулинная внутренняя суть сочетается с гипертрофированной женственностью.

Она не приемлет моей водянистости, любит конкретику, даже в письме.

Не боится быть смешной.

И она долго-долго будет молодой.

Всегда. (Как ее папаша нерадивый.)

Одна дочь, Арина, у той вообще мировоззрение человека будущего. Она пишет стихи, рисует, пробует себя в прозе (на строчке «…ужели я покину эту юдоль плача, не повидавшись с тобой?» я впал в столбняк).

Она – красивая, потерянная, разудалая, смахивающая слезу, жалкая, жалостливая, томная, капризная, смурная, смирная, меланхоличная, роковая, доступная, недосягаемая, самовлюбленная, закомплексованная – теребила фотографа (про этого упыря ничего не знаю, тем более в кино его не было, но скорее всего это шустрила, они все шустрилы, как Боря Краснов, умело имитирующие кипучую деятельность, будучи самопровозглашенным авангардом альтернативного художества): ты так меня сними, зафиксируй для вечности, чтоб я получилась разухабистая и, как поляна зимой в горностаевой опушке белейшего снега, красиво-величавая, но смотри, гад, «чтоб никто и не заметил, как на сердце одиноко мне».

Заметьте, в песне песней нет сакраментального детального призыва морщинки убрать, как в книгах и в кино полнометражно, или там «разве тут подбородок не ниже дозволенного», в песне песней просьба, чередующая лихость со слезой, чтоб наблюдатель не наблюл, что трудно, слезливо, невозможно!

В жизни Аллы всегда наличествовала помесь навоза и зефира: навоз – это ее отчего-то редко ротирующееся окружение, навоз – это я, зефир – это то, чем она кормила и кормит, но реже теперь, нас с ложечки, потому что любит нас.

Секрет ее (величия) в том, что она рассматривает понятия в их базовом, незамутненном значении: жизнь она воспринимает как дар, историю своей жизни как столкновение невинности со злом (то есть это все в ней, как во всех нас).

Она знает про песню (я сейчас не только про песню, про фотографа и про никому не нужные слезы, я про способ жить) все; по крайней мере, то, чему не научат на «Фабрике». Не вот тот трафарет, мол, «строить и жить помогает», а тот антитрафарет, который гласит, что песня помогает дышать, исподлобья улыбаться и не бояться холестерина.

Она знает толк в науке облегчения людям жизни.

Они – люди, катаклизмы (людьми порожденные) – уйдут, испарятся, сойдут на нет, а Алла останется с нами, она каждой песней это обещала.

Ужели вы думаете, что декларации про уход серьезные? Ужели затем я плачу всякий раз, когда она воспаряет крещендо в «Трех счастливых днях», на строчке «Расставанье – маленькая смерть», пролетая над планетой Земля, чтобы ее, даже ввиду неслыханной выслуги умопомрачительных лет, вот так просто отпустить?! Не отпущу.

Я руками трогаю лучшие строчки ее лучших пьес; их можно нанизать на нитку и носить как бусы.

Люди в деревнях и на виллах почитают ее своей. Я имею на нее прав не меньше, чем предмет девичьего психоза Михаил Прохоров, который, говорят, помог ей учинить такой день рождения, что твоя инаугурация.

Ей, если не считать последней истории с внуком, априорно доверяют все поборники молодой демократии, все апологеты моего нелепого землячка Сталина. Она нужна всем, потому что всем нужна Песнь Песней. А ведь только она умеет такую пропеть.

Вот те самые «счастливые деньки»… Ведь свою их версию предложила и Агузарова, Великое Воплощение Ослепительной Буддистской пустотности. Ан волнения умов не случилось, уж на что умеет всякий раз напомнить, что даже кровь у нее зеленая, не то что у нас, плебеев.

Она пела как небрежный пастырь, не глядя в зрительный зал. Алла – будто охваченная сумеречной лихорадкой, прощаясь с душой, благодарной за 72 часа счастия знойного.

Столько лет летать на высотах недосягаемых, быть на всех радарах – и сохраниться.

Я не задружился, но это моя проблема, не ее.

Ее – в отсутствии конгениальных песен и людей.

Ты с кем угодно можешь валять дурака, но не с Аллой. При ней ты быстренько хвостик подожмешь, так она устроена. Оппозицию она быстро умеет усмирять; я знаю, сам был оппозицией.

Сначала меня смущало присутствие в каждой песне обращения к Богу. Распните меня, не кажется мне этот жанр удобоиспользуемым для подобных обращений! Да еще с очевидно деланным выражением неземной скорби на лице.

Пугачева, когда от нее далеко отстоит Галкин и она не беседует о своем величии с журналистом Гаспаряном, чистой воды шекспировской высокооктановости героиня.

Вступите, неучи, со мной в полемику!

Я предъявлю вам песню «Приглашение на закат». У нас давно, лет 40, не было песен, вовремя застывших между аффектированностью и потаенными слезами. Эта песня, как и положено крепкой, разом рождает два ощущения: неуюта и, в противность, небессмысленности самоанализа. Добавьте харизму АБП и просто красивую мелодию: вот почему 99 из 100 ее коллег – ремесленники, а у нее это называется высоким служением.