Орхан Памук - Другие цвета

Я стоял перед домом, построенным девяносто пять лет назад, и с уважением рассматривал его. Как и многие здания того времени, он не был выкрашен, штукатурка местами осыпалась, он стоял грязный, темный и всем своим видом напоминал о каком-то страшном кожном заболевании. Эти признаки возраста, заброшенности и усталости всегда поражали меня в первую очередь. Но когда я увидел маленькие барельефы на его фасаде, с забавными листиками и ветками, асимметричные линии в стиле ар-деко, я забыл о его болезненном виде и подумал о том, что когда-то этот маленький дом вел более счастливую и благополучную жизнь. Я видел многочисленные следы разрушения на водосточных трубах, отливах, барельефах и карнизах. Я попытался пересчитать количество этажей в здании, включая магазин на первом этаже, и понял, что, как и большинство домов того времени, этот дом был сначала четырехэтажным, а в последние двадцать лет к нему были пристроены еще два этажа. Барельефы на новых этажах, широкие оконные откосы не были обработаны вручную, как нижние этажи. Некоторые окна даже совершенно отличались по форме и по размеру от окон нижних этажей. Большинство этих этажей было добавлено в большой спешке, при попустительстве взяточников-чиновников из мэрии, а часть средств для строительства была разворована благодаря лазейкам в законах; новые этажи, пристроенные к основному зданию, построенному почти сто лет назад, казались чище и «современнее», но внутри они теперь были в худшем состоянии, чем нижние этажи.

Когда я смотрел на маленькие окна небольших эркеров — традиционную особенность стамбульской архитектуры, — выступающих примерно на метр над улицей, то сначала мой взгляд задерживался на цветочном горшке или на ребенке, наблюдавшем за мной. И тогда мой разум пытался автоматически подсчитать, что если это здание построено на фундаменте площадью примерно восемьдесят квадратных метров, то какова же его полезная площадь, и отвечает ли она моим потребностям или нет. Я не собирался превращать это здание в жилой дом; я начал искать какой-нибудь дом в самых старых районах Стамбула — в дальних переулках Галаты, Бейоглу или Джихангира, появившихся уже две тысячи лет назад, где в свое время жили греки и армяне, а до них генуэзцы, — с другой, довольно странной целью: чтобы писать в нем книги или чтобы устроить в нем музей.

Пока я рассматривал дом с противоположной стороны тротуара, бакалейщик из лавки на первом этаже вышел на улицу, чтобы рассказать мне о доме, в каком он состоянии, о его истории, о предыдущих владельцах, давая мне понять, что хозяин назначил его управляющим, поручив ему следить за домом.

— Можно мне теперь войти? — спросил я с беспокойством, не желая входить в чужой дом без разрешения тех, кто в нем живет.

— Заходи, братишка, заходи, смотри что хочешь, не стесняйся! — довольно развязно ответил бакалейщик.

Хотя стоял жаркий летний день, в просторном вестибюле было невероятно прохладно (в Стамбуле больше не делают таких красивых вестибюлей, даже в домах самых богатых районов), я больше не слышал крики детей на запущенной улице и шум станков в токарных мастерских или магазинах хозяйственных товаров, и это еще раз напоминало мне о том, что построенным здесь домам когда-то предназначалась совсем другая жизнь. Я поднялся на второй, а затем на третий этаж, заходил в каждую дверь, в каждую квартиру, с одобрения неотступно следовавшего за мной любопытного бакалейщика. Люди, жившие в этом доме, если и не были членами одной семьи, то, по крайней мере, все были родом из одной и той же деревни в Анатолии, поэтому двери их квартир все время открыты… Когда я обходил квартиры, мне почему-то было неловко, но я фиксировал все, что попадалось мне на глаза, словно камера, бесшумно снимавшая все на пленку.

Рядом с квартирой, выходившей в вестибюль, у стены стояла старая кровать, а в ней, спрятавшись от полуденной жары, дремала женщина. Прежде чем она проснулась и сумела хорошенько меня рассмотреть, я прошел в соседнюю комнату (коридора не было), где увидел четырех детей от пяти до восьми лет, сидевших впритирку на маленьком диване перед цветным телевизором: ни один из них не поднял голову взглянуть на меня, а маленькие пальчики их босых ножек, свешивавшихся с дивана, сжимались и разжимались, пока они следили за приключениями на экране.

Когда я прошел в следующую комнату этого многолюдного дома, замершего в полуденный зной, я увидел женщину, которая сразу напомнила мне, кто здесь хозяин. «Ты кто такой?» — спросила меня эта нахмурившаяся мамаша с огромным чайником в руках. Пока бакалейщик, шедший следом, объяснял, кто я такой, я увидел, что комната, где работает женщина, не была настоящей кухней; что в крошечную смежную комнатку, откуда выглянул пожилой мужчина в трусах, можно было попасть только через эту тесную кухню; мне было ясно, что в изначальной планировке дома этих помещений не было, и, решив, что мне необходимо увидеть комнату этого пожилого атлета, чтобы окончательно понять, как первоначально выглядел этот этаж, я тут же вошел туда и стал рассматривать эту комнату, которая, как и другие комнаты этого дома (кроме бакалеи), вызывала растерянность и чувство стыда своими облезлыми стенами и осыпавшейся штукатуркой.

Благодаря сплетням, ходившим по кварталу, активной помощи бакалейщика, превратившегося теперь из управляющего дома в подобие маклера а также усилиям настоящих маклеров за следующий месяц я пересмотрел десятки и сотни старых квартир в том районе — рядом с улицей, где жили только курды из Тунджели, или в Румынском (цыганском) квартале в Галате, где все женщины и дети целыми днями сидели на порогах домов и смотрели на прохожих, или в переулке, где скучавшие пожилые матроны кричали из окон: «Пусть приходит и нашу квартиру посмотреть!» Я видел полуразрушенные кухни, старые гостиные, как попало разделенные перегородкой; лестницы со стоптанными ступенями; комнаты, где дыры на месте отсутствовавших досок в полу были прикрыты дорожками; бывшие квартиры богачей с прекрасной лепкой на стенах и потолке, превращенные теперь в кладовки, мастерские, закусочные или магазин ламп; пустые разваливающиеся дома, запертые из-за тяжб о наследстве или заброшенные, так как хозяева эмигрировали; комнаты, куда, как в шкаф, было втиснуто много маленьких детей; прохладные первые этажи, пропахшие плесенью; подвалы, где были аккуратно сложены ветки и доски, собранные по улицам, под деревьями или в мусорных бачках, а также куски железа и прочий скарб; лестницы, где все ступени были разной высоты; протекшие потолки; покрывшиеся от влаги грибком стены; темные парадные с неработающими лифтами и перегоревшими лампами; женщин с покрытыми головами, разглядывавших меня в щель двери, когда я проходил мимо по лестнице; больных в кроватях; балконы, где сушили белье; стены с надписями «Мусор не ставить!»; детей, игравших во дворах; огромные платяные шкафы, все, как один, похожие и заполонившие полкомнаты.