Array Array - Глазами маршала и дипломата. Критический взгляд на внешнюю политику СССР до и после 1985 года

Громыко, за редкими исключениями, не одергивал, а, скорее, поощрительно относился к тому, что я и другие представители МИДа проявляли конструктивную активность при обсуждении с военными этих вопросов. И если, скажем, Гречко или Устинов жаловались ему, что «твои ребята давят на моих», то он, поинтересовавшись у нас, в чем там дело, чаще всего не пресекал наших попыток отстоять МИДовскую точку зрения. И всегда был доволен, когда в результате такой предварительной проработки появлялись уже согласованные позиции. Получалось своего рода разделение труда.

Однако если выработать совместные позиции не удавалось и ему представлялись «разногласные» варианты, то обычно, как правильно отмечает и маршал Ахромеев, Громыко в конечном счете соглашался с вариантом военных, мотивируя это тем, что на них лежит главная ответственность за оборону страны. Создавалось впечатление, что Громыко не хотел, чтобы при каких–то обстоятельствах в будущем кто–то мог упрекнуть МИД в том, что он «разоружил» Советское государство. Но, думаю, это объясняется не только его нежеланием конфликтовать с военными коллегами; наверное, у него тоже проявлялся синдром военного поколения, о котором пишет маршал Ахромеев.

Наконец, укажу на третью, пожалуй, самую болезненную категорию наших ошибок доперестроечного периода в области внешней политики — на вовлеченность в вооруженные конфликты в других странах. Здесь не единственной, но самой серьезной по своим последствиям ошибкой, легшей тяжелым грузом на нашу внешнюю политику, как и в целом на страну, был, конечно, ввод советских войск в Афганистан в декабре 1979 года.

За какое–то время до принятия решения о вводе войск Громыко перестал касаться этого вопроса в разговорах со мной. Но в период с марта 1979 года, когда кабульское руководство впервые обратилось с просьбой о присылке советских воинских подразделений, и по октябрь, когда он «замкнулся», у нас не раз был обмен мнениями на эту тему в связи со все новыми обращениями из Кабула. И каждый раз выявлялось общее понимание недопустимости посылки войск.

Из этого, а также из разговоров с ним уже после ввода войск мне было ясно, что первым в пользу ввода высказался не Громыко, не он сказал это и вторым, но вот третьим он все–таки был. Тем самым он совершил, я уверен, самую большую ошибку за всю свою политическую жизнь, омрачившую его, в остальном выдающуюся, дипломатическую карьеру. Он должен был до конца твердо стоять против этой авантюры, как никто другой, понимая ее последствия. И, кто знает, быть может, это предотвратило бы роковое решение.

Здесь я должен сказать еще об одном качестве Громыко. Он, когда считал необходимым, твердо отстаивал свою точку зрения. Но если принималось решение, расходящееся с его точкой зрения — будь то вопреки его возражениям или потому, что он сам отступил от ранее занятой позиции, — впредь Громыко вел себя так, будто он всегда считал правильным именно то, против чего еще час назад возражал. И строго пресекал всякие рассуждения по поводу неправильности принятого решения. Такая степень «перевоплощения» поражала меня. Все мы, конечно, подчинялись принятым решениям, но все же с большим рвением выполняли обычно те из них, которые казались тебе правильными, чем те, которые противоречили твоим взглядам. Громыко это не было свойственно.

Лишь со временем, по мере накопления очевидных свидетельств ошибочности принятого решения, удавалось побудить его, не говоря опять–таки прямо о допущенной ошибке, попытаться обосновать необходимость принятия нового решения «ввиду изменившихся обстоятельств». И если здесь сумеешь изобразить дело так, будто новое решение, фактически дезавуирующее прежнее, потребовалось потому, что прежнее «сделало свое дело», это считалось особенно удачным. Сам он прекрасно понимал, конечно, истинный смысл такой словесной эквилибристики.

В определенной мере так обстояло дело и с Афганистаном. Поскольку к 1981 году если не всем, то большинству способных реалистически мыслить лиц в советском руководстве стало ясно, что там не может быть военного решения проблемы, Громыко благословил дипломатические шаги, нацеленные на такое урегулирование «ситуации вокруг Афганистана», как тогда принято было говорить, которое позволило бы вывести советские войска из этой страны под предлогом выполнения ими своей миссии.

Речь шла об организации непрямых переговоров между правительствами Афганистана и Пакистана под эгидой ООН. И уже в начале 1982 года личный представитель Генерального секретаря ООН по Афганистану Кордовес после встреч с советскими представителями в Москве не без оснований выразил в разговоре со своими коллегами уверенность в том, что «московские сторонники ухода из Афганистана в конечном счете возьмут верх» [5] Pareign Policy. — 1998. — № 72. — Р. — 38. . Прав был Кордовес и в случае, когда весной 1983 года после очередного раунда афгано–пакистанских переговоров публично заявил, что проекты документов урегулирования «готовы на 95 процентов» [6] Ilib. — Р. 43. .

Оставшиеся 5 процентов были, безусловно, самыми трудными — они касались прежде всего сроков и порядка вывода советских войск. Думается, однако, что и эти вопросы — в том, что касается советской стороны, — могли бы быть решены еще тогда, в 1983 году, не помешай этому серьезная болезнь Ю. В. Андропова. О том, что к тому времени он тоже созрел для такого решения, я судил, в частности, по его беседе с Пересом де Куэльяром и Кордовесом, состоявшейся 28 марта. Тогда он, загибая пальцы на руке, откровенно перечислил им те причины, по которым он считал необходимым мирное решение афганской проблемы: сложившаяся ситуация наносила ущерб отношениям СССР с Западом, с социалистическими странами, с исламским миром, с другими странами «третьего мира» и, наконец, она оказывала болезненное воздействие на внутреннее положение Советского Союза, на его экономику и общество.

Еще больше я убедился в «созревании» Андропова для принятия решения о выводе советских войск из Афганистана, когда в июле 1983 года он позвонил мне, чтобы уточнить какую–то деталь в материале, направленном ему в связи с его предстоящей беседой с Бабраком Кармалем. В последовавшем разговоре он, выразив согласие с предложенной нами концепцией этой беседы, подтвердил свое намерение в недвусмысленных выражениях сказать Б. Кармалю, чтобы последний не рассчитывал на неопределенно долгое пребывание советских войск в Афганистане и что надо вести дело к расширению социальной базы правительства политическими методами. И он действительно провел беседу в таком нажимистом плане. Но, как показали последующие события, Б. Кармаль не сделал нужных выводов. А Андропову не хватило сил и времени довести это дело до конца. Правда, тогда это, конечно, могло и не получиться, поскольку в Вашингтоне в 1983 году и еще довольно длительное время преобладающим влиянием пользовались, как их там называли, «кровопускатели» — те, кто считал выгодным для Запада удерживать советские войска в Афганистане как можно дольше.