М Гефтер - Мир миров - российский зачин

Дирижер работал без партитур. И тексты Гефтера, и записи его бесед - к нашему ужасу, к растущей догадке - не ноты Истории по Гефтеру.

Пространство, где звучали адекватно его слова, был только сам человек, тот и тогда, пока слушал Гефтера. История возобновлялась в его, слушателя, присутствии и только ради него. Волей Гефтера вступая в гефтеровский ритм, присутствующий становится его частью, его мембраной - историческим фактом, живым лицом среди лиц прошлого, не менее и не более реальным, чем т е живые.

Дальше Гефтер не ведет и не властен, как никто не ведает судьбой прошлого и не потому, что прошлое окаменело, как раз оттого, что - нет, оно оживленно, вновь опасно, оно вклинивается ведущим третьим между двумя (вне этого ореола не понять гефтеровской идеи альтернативности).

Пространство прошлого - игра пределов, музыка встречных ограничений, и нуждается в непониманиях, перебоях: оно есть с о б ы т и е, но не комната с диктофоном. И восстановить это предстояние прошлому по магнитозаписям теперь невозможно, ведь нельзя больше перебить речь Гефтера вопросом - и не узнать, что вышло бы из такого перебива. А он нуждался именно в том, чтобы его перебивали (Боже, какой только чушью!), - и на этих-то слабых токах полемики запускалась работа могучего, ныне ушедшего в последнюю тень существа.

Гефтеровское видение с о б ы т и я - одно из могущественнейших изменений, которое он произвел в русском уме, - допускает реальность возникновения древности (несимулируемой, нестилизованной классической древности) в исчерпанном до пустоты, выморочном пространстве современного. Если верить Гефтеру, Россию, подобно прошлому, нельзя отыскать - с ней можно встретиться, и открытое будущее вас обоих зависит от исхода встречи.

Гефтер начинал не как историк, но как комментатор свершившихся фактов добросовестный, правда, но то вообще было время добросовестных служак и трудяг, среди них Гефтер неразличим. Он начал с честных цитат, подчеркиваний и пометок на архивных полях, с выписок, с маргиналий - и как-то незаметно соскользнул в основной текст русской культуры. В са-амую его середку, где прошлое - предстоит. Я думаю, он не заметил, когда это произошло, - не тогда ли, когда его собственные тексты стали вызывать отчаянье любого редактора?

Нет сомнения, Гефтер делает чье-то дело. Этот писака праздный марает по листу русской классики, давно темному для прочих. Старик все пишет готовый отбросить перо для беседы с досужим гостем (близкому и отказать проще). Он не пишет истории, это История ему почему-то пишет.

Где выживает традиция, когда люди отворачиваются от нее (не станем спорить, из-за каких причин, и не будем судить о вине...)? Ведь она реальна лишь в миг передачи, в ритме возобновления. И на минутку забыв прошлое, к нему уже не вернешься.

Когда же по прошествии времени выходит, что традиция суща, значит, кто-то продолжил дело, платя за продолжение - жизнью на срыве в бессмыслицу, в преувеличенность, в ерунду...

Человеку уже не с кем или почти не с кем говорить. Он перетаскивает все в личную память, как муравей хворостинку, - и там, в расползающемся на пальцах веществе частного быта (в безбытной России-то!) мастерит мировую и национальную историю. Ее орбитальный спасательный модуль - в масштабе комнаты и авторучки. Там, в этом убогом и кем только не презираемом месте продолжается основной труд русской классики - набывание истории.

Поставлена задача выжить, но только вместе со всеми, живым - в сонме живых мертвых. Задача не имеет функционального смысла и, по-видимости, прикладного характера. Она нерешаема. Но ее нерешаемость и поддерживает ток в питательном элементе модели.

Возобновлять национальную традицию за нациюне растить лимонное деревце в прихожей: горизонты интерферируют, коренные темы сдваиваются со злобой дня, исторические казусы переживаются с живостью сплетни и анекдота, а великие спутники, живые мертвые обретают современных двойников-пародистов (и Гефтер переживает за проступки иных близких паршивцев, как за пушкинский мандраж у Вревского погоста!). Словам душно звучать, телефона сторонятся, в частной беседе не развернешься, и некогда - все спешат, спешат... И вот слова начинают чересчур много значить в тесном кругу опасно беседующих граждан (тесных друзей, по графу Киселеву).

Нарастает личная тяга сбыться, неутолимая ни в рамках биографии и политики, ни историко-культурной привязкой - ни иными (достойными!) видами стилизации. Отсюда вкус к прошлому, ведь прошлое это не бывшее, а именно то из бывшего, что с б ы л о с ь.

Отсюда - в о л я жить в реальности воскрешенной традиции - жить русским.

Но имеет ли выход так возобновляемая традиция? Позволяет ли гефтеровская форма работы продолжить ее с полуфразы? Едва ли. Симптом этого - трудность наследования. Гефтер ушел, не оставив школы, где в класс готова ввалиться толпа учеников, гремя стульями, рассесться по местам, и учебник - у верхнего края парты (признаемся - к этому статусу русской истории и культуры мы мечтаем вернуться, да и о чем большем может мечтать исполненная, уверенная в себе традиция?). Можно ли теперь сымитировать гефтеристику?

...Есть некромантический ужас посмертно приводимых в движение слов учителя, нехотя стающих в насильственные ряды и союзы, пощелкивая хитиновыми суставчиками. Жалкий и страшный кадавр школы там, где самим учителем для нее не отведено места (последний из примеров - Льва Гумилева), - то, чего надо избежать ради Гефтера.

М.Я. оставлял без присмотра немало могущих слов. Еще при жизни его иные из них были сворованы, наиболее известна суверенизация: как иначе Гефтер дорассуждался до Президентского совета, и за что бы заслужил от суверенизаторов кладбищенский венок (смешливый М.Я. легче нас отбрил бы могильный сарказм Шута).

Я не знаю пока, кто распутает эти письмена устного ума - это не дискурс, работать в нем, не будучи самим Гефтером, не имеет ни малейшего смысла. И в то же время любой из нас, кто с ним беседовал, имеет подтверждение неопровержимости русского прошлого в русском языке. Похоже, следует говорить о задаче построения дешифратора - но ведь и такой дешифратор обязан быть вровень самому Гефтеру.

Задача ждет своего Платона. Мы же, бывшие подле и уцелевшие, усталые, даже на Эккерманов не тянем. (Что в русском полисе эквивалентно афинской обыденности диалога? Хотя и Сократа, припоминается, звали чемпионом пустословия).

- Здесь еще придется поискать ритм.

Не зайдет ли тут речь одобавке? Добавка - любимая идея Гефтера, пока еще не идея - словцо. Суть добавки в привнесении в ситуацию иного элемента альтернативного лишь по отношению к данности, к ее каркасу: сама по себе добавка, как человеческое свойство, бывает вполне тривиальна. Например, слабость. Или зависть к лучшему, к Первому. Иногда даже - сломленность! Но в ситуации безысходной, где причины опустошают следствия и факторы вступили в сговор, когда растлевается само вещество объективности, презренная добавка становится местом для Альтернативы. Так может быть, теперь проблема Гефтера нуждается в добавке?