Журнал Современник - Наш Современник 2006 #1

Но обвинитель давил не только на Сеит Амета. Барановский был адвокатом новой школы и придавал большое значение агитации в судебном заседании, активно использовал в своих репликах иронию и сарказм. Тогда прокурор потребовал от суда, чтобы он запретил защитнику обращаться к нему лично, а делал это в письменном виде. Это были, в общем, формальные придирки, но, к удивлению Барановского, судьи не только согласились с обвинителем, а еще и обязали защитника “не вперять в подсудимых пристальных взглядов”, не рисовать фигур на бумаге, так как это могут быть условные знаки для подсудимых, избегать резких выражений вроде “Я требую” и тому подобное. В таких условиях защищать обвиняемых, плохо знавших русский язык, Барановский, конечно, не мог. К тому же ему стало известно, что суд намерен добиваться назначения вместо него нового адвоката. Тогда он публично отказался от возложенной на него обязанности защиты подсудимых.

В итоге трех обвиняемых — Сеит Амета, Сеита Ибраима и Эмира Усеина — приговорили к повешению, а четвертого привлеченного по этому делу, будущего муллу Сеита Мемета Эмира, отправили в ссылку. Но дело приговором не кончилось, оно получило скандальный резонанс. Барановский активно выступал в прогрессивной печати, утверждая, что дело игумена Парфения сфальсифицировано от начала до конца. А через несколько лет один чиновник встретил за границей в поезде человека, который рассказал ему, что он бывший игумен Парфений, укравший сам у себя деньги. Будто бы его потом еще видели в Монте-Карло: за игорным столом зашел разговор о нашумевшем преступлении, и один из проигравшихся сказал с усмешкой, что он и есть тот самый сожженный игумен и проигрывает последние деньги Кизилташского монастыря. Конечно, любое значительное событие обрастает пухом легенд, но вот вам не легенда. Кровавое зерно, брошенное в землю, дает кровавый же урожай. Приказчика Сеит Амета Эсмерали казнили, а крымско-татарских националистов после революции семнадцатого года возглавил его потомок Сеит Амет, или Сейдамет, как тогда говорили.

— Интересная история, хотя и жутковатая, — пробормотал Алексей, когда Кубанский наконец закончил. — Но в чем ее острота, о которой вы говорили? Какие широкие исторические и философские обобщения из нее можно вывести, если не считать “кровавого урожая”?

Кубанский удивленно уставился на него.

— Вы что, не знаете про выселение Сталиным татар из Крыма? Их, между прочим, обвиняли примерно в том же, что и таракташскую троицу. Или не читали про дело Бейлиса, которое явилось венцом подобных процессов? А о прокуроре Вышинском вы слышали? “Дело игумена Парфения” — эти типичная российская трагедия, когда человеческими жизнями жертвуют ради политических целей.

— А если игумена Парфения действительно убили? У меня мороз пошел по коже, когда вы рассказывали, как его жгли. Его жизнь, что, не в счет?

— Так и в деле Бейлиса шла речь об убийстве мальчика. Но хорошо ли использовать эти убийства, чтобы расправиться с теми, кто неудобен по политическим, религиозным или национальным соображениям? Возьмите убийство Кирова. Жалко его? Жалко. Говорят, он был неплохой. Но если вспомнить, сколько невинных людей погибли из-за этого убийства… Это не проблема? Но ее трудно решить художественно на материале современной истории или сегодняшней жизни. Не пропустят. “Дело игумена Парфения” — идеальный вариант, заявку подмахнули не глядя. 1866 год, царизм, местный материал… А выводы можно сделать вполне злободневные. Но чтобы оживить этот детективно-юридический хаос, переработать его в художественный сюжет, нужен прозаический талант, которого у меня нет. Сценариус-то мой по Дерману подмахнули, а снимать я по нему не могу. Чувствую, что здесь нужно что-то вроде “Расёмона” Куросавы, когда одна и та же история рассказывается участниками событий совершенно по-разному и с одинаковой достоверностью, но как это сделать драматургически? Как отойти от этой судебно-следственной атрибутики, чтобы изобразительный ряд не тащился за информативным? Нужен ход, прием, и вот — вижу его в ваших рассказах. Вам не факт события важен, а то, что за событием: двое живых и один мертвый в лифте, замороженный ребенок, стучащий, как палец, в окно… Вы и реагируете точно так же, как пишете. Я просто пересказывал историю с сожжением трупа, ничего не утрируя, а вы говорите — мороз по коже… Значит, сможете написать этот эпизод так, что и впрямь мороз пойдет по коже. А потом другой эпизод, точнее — антиэпизод: как люди Охочинского жгут на том же месте костер, подбрасывают в него косточки, найденные где-нибудь на кладбище, чтобы получить требуемые доказательства… А?

— Надо подумать, — сказал Звонарев.

Цельного впечатления от замысла Кубанского у него пока не было: скорее он ему не нравился, чем нравился. Алексей в жизни не видел ни одного крымского татарина, и писать что-то в защиту представителей незнакомого народа представлялось несколько странным. Прообраз дела Бейлиса? Но Звонарев настолько мало знал о нем, что всегда путал его с делом Дрейфуса. Не нравилось ему, что в центре этой резко меняющейся детективной интриги — православный священник, ибо верующая мать учила его тому же, чему учили мусульман из Таракташа: о священниках либо хорошо, либо ничего. Капитан Охочинский по ходу рассказа Кубанского Алексею понравился, и ему жаль было делать из него фальсификатора. Да и вообще, доводы обвинения в деле игумена Парфения казались ему существеннее, несмотря на все “нестыковки”. “Будь я судьей, наверное, вынес бы такой же приговор”, — признавался себе он. Принцип “Расёмона”? Да, пожалуй, это интересно. Но трудно: нужно больше версий, чем рассказал Кубанский, а где их взять, из пальца, что ли, высасывать? Это нужно зарываться в архивы, а в архивах Звонарев никогда не работал, он и в Ленинке-то был всего пару раз. Единственное, что ему точно нравилось — это атмосфера дореволюционного следствия, схожая с тем, что описана в “Братьях Карамазовых”, “Угрюм-реке”… Да и принцип “Братьев Карамазовых” здесь подходил больше принципа “Расёмона”. Пусть зрители сами придумывают версии происходящего на пути к главной мысли автора. “Дело игумена Парфения” — не японский сюжет, где никакой главной мысли может и вовсе не существовать. Но какая она в данном случае, главная мысль? То, о чем говорил Кубанский, это не мысли, а общие идеи. На них ничего оригинального не построишь.

— Думается всегда лучше, когда есть аванс, — сказал Кубанский. — По себе знаю. — Он подошел к письменному столу и открыл лежащий на нем кейс. — Вот чистый бланк договора с печатью. Вы его подписываете и через несколько дней получаете аванс в три тысячи рублей. А когда мы снимем фильм, получите еще пять.