Журнал Современник - Журнал "Наш Современник" #3 (2006)

Эстеты,“сторонящиеся жизни”, переводчики, специалисты по античности… Их, как и всехостальных, обжигали ветры времени, но они со своих “башен из слоновой кости”вглядывались в личность вождя более пристально и вдумчиво, нежели джамбулы икопштейны. Современный читатель знает незаурядные стихотворные “сталинские”циклы Пастернака, Мандельштама, Даниила Андреева, но для него станутсвоеобразным сюрпризом стихи, посвящённые Сталину Вадимом Шефнером, АрсениемТарковским, Давидом Самойловым… Стихи Шефнера и Самойлова были напечатаны еще в40-е годы, тогда как торжественная ода Тарковского на смерть вождя былаобнаружена сравнительно недавно в архиве “Литературной газеты”, присланная тудачерез неделю после смерти Сталина и так и не попавшая в печать.

Миновала неделя немыслимой этой разлуки.

Трудно сердцу сыновнему сердце его пережить,

Трудно этим рукам пережить его сильные руки

И свое повседневное малое дело вершить.

И себя самому трудно телу нести, тяжелея.

Подойти, постоять, подойти еще ближе на пядь…

Трудно веки поднять и взирать на гранит мавзолея,

Оба имени вместе одно за другим прочитать.

Впрочем,если вспомнить переводы стихотворений молодого Сталина с грузинского, ещераньше выполненные Тарковским, то не стоит удивляться этой оде. А страстноестихотворение, принадлежащее перу историка, специалиста по античной культуре италантливого поэта Моисея Цетлина, издавшего при жизни одну-единственную книжкустихов уже на склоне лет, стало ответом в 1962 году на стихотворение“Наследники Сталина” Евтушенко, где эстрадник, до этого писавший совершеннобездарные сладкоречивые панегирики вождю, изобразил клиническую картину,рожденную его воспаленным воображением: “поставлен в гробу телефон, кому-то опятьсообщает свои указания Сталин” …Моисей Цетлин не выдержал и достойно ответилпатологическому ренегату рифмованным гекзаметром:

Термидорьянец! Паскуда! Смазливый бабийугодник!

Кого, импотент, ты порочишь блудливымсвоим языком?!

Вождя, что создал эту землю, воздвиг этотмир, этот дом,

Порочишь, щенок, последней следуя моде!

Кого ты лягнуть вознамерился, жалкаямразь,

И тявкаешь ты на него, рифмоплетжелторото-слюнявый?

Ведь он полубог, не чета вам, погрязшим вбесславье

Пигмеям, рабам, подлипалам, зарывшимся поуши в грязь!

Он древних трагедий герой, им ныне иприсно пребудет!

Эсхил и Шекспир! Резец флорентийцасуровый!

Канкан каннибальский у трупа ужель неразбудит

Презренье и гнев к вашей грязнойобъевшейся своре?

Интересно,что это стихотворение Цетлина как бы предваряет написанные через 30 лет строкиТатьяны Глушковой, ничего не знавшей о цетлинской инвективе: “Он не для вас. Ондля Шекспира, для Пушкина, Карамзина, былой властитель полумира, чья сыть, чьямантия красна”. Возможно, что пафос Цетлина, Шенгели или Бориса Пастернака,который был первым из писавших на русском языке поэтические славословияСталину, помимо всего прочего, еще объясняется и ветхозаветным культомчеловекобожия. Если же мы вернемся к поэме Шенгели, то в ней многое объясняетсястрочками из другой его поэмы “Пиротехник”, завершенной в 1933 году,чрезвычайно современно звучащими сегодня:

Усмехаетесь? Фразы?

Глупцы и слепцы! Я, какМуций,

В угли бешенства вашего

руку спокойно кладу.

Значит — правда грядёт!

Неизбежен законреволюций.

Он — в природе вещей!

Даже в тысячелетнем аду!

Публикуемдва отрывка из поэмы Георгия Шенгели “Сталин”.

СергейКУНЯЕВ

Георгий Шенгели

(1894 — 1956)

СТАЛИН

(Отрывкииз поэмы)

Я часто думал: “власть”.Я часто думал: “Вождь”.

Где ключ к величию? Где возникает мощь

Приказа? Ум? Не то: Паскали и Ньютоны

Себе лишь кафедры снискали, а не троны.

Лукавство? Талейран, чей змеевидный мозг

Всё отравлял вокруг, податлив был, как воск,

В Наполеоновой ладони. “Добродетель”?

Но вся история — заплаканный свидетель

Убийств и низостей, украсивших венцы.

Так злобность, может быть? Но злейшие злецы

Вчера, как боровы, под каблуками гнева

Валились из дворцов — разорванное чрево

На грязной площади подставив всем плевкам.

Что ж — воля? Кто бы мог быть более упрям

И твёрд, чем Аввакум? Но на костре поник он,

А церковью владел пустой и постный Никон.

Так что же? Золото или штыки? Но штык -

Лишь производное: орудие владык -

Ужесложившихся, — азолота, бывало,

Князьям и королям чертовски не хватало,

А власть была. Так что ж? Одно: авторитет.

Он добывается реальностью побед.

Дикарь клонил покорно спину, -

Коль кандидат в царьки пращу или дубину

Умел крутить быстрей, тем попадая в лад

С эпохою. На Рим звал Суллу оптимат

Испуганный, поняв, что “помесь льва с лисицей”

Всех лучше справится с матёрою столицей,

Учтя характеры и расстановку сил, -

Весь импульс времени. Кто только не носил

Тиару папскую? Монахи и солдаты,

Мальчишки, женщина, обжоры, нумизматы,

Теологи, — и всё ж 15 сотен лет

Непререкаем был её авторитет

Для люда тёмного. “Наместники Христовы”?

Но лишь опасностью задышит век суровый,

Пока не в дураках, без всяких пропаганд

В тиару голову вдевает Гильдебранд,

Чей гром без промаха, чья воля без износу,

И император сам босым идёт в Каноссу…

Какая только мразь на тронах не была, -

И льва гербового позоря, и орла.

Расслабленный, ханжа, кликуша, неврастеник,

Садист, фельдфебель, трус, маньяк, апаш, изменник -

Подряд кунсткамера уродов, гадов, змей,

Гиньоль истории, ломброзовский музей!

И всё же — правили при безобразьи этом,

В течении веков держась — авторитетом:

Тот — “крови Цезаря”, там — дедушка-Оттон,

Тот — “Божьей милостью”, тот — папой утверждён,

И — замечательно! — чтоб подчеркнуть о с о б о с т ь,

Величье, избранность, одним — внушая робость,

Тем — восхищение, а тем — собачий страх, -

В нелёгких мантиях и золотых горшках

Они, среди “простых”, над разумом ругались,

Как Eacles regili*, на трупах разлагались.

Когда ж, бывало, гас павлиний ореол

И воды сточные струились на престол,

И позолота вдруг сползала с мёртвой кожи

Пергаментов, тогда — хрипел “избранник божий”

В удавке или полз, дрожа, на эшафот, -

И если подлинно эпоха шла вперёд,

То возникали в ней средь боевого хмеля

Колпак поярковый и сапоги Кромвеля!

Вождь — тот, в ком сплавлено в стальное лезвиё

И ум пронзительный, и воля, и чутьё,

Кто знает терпкий вкус поступков человечьих,

В корнях провидит плод и контур норм — в увечьях,

Кто доказать умел на всех путях своих,

Что он, как ни возьми, сильнее всех других

Той самой силою, что в данный миг годится,