Журнал Современник - Журнал "Наш Современник" #3 (2006)

Наблюдая заними, Парфёныч вдруг сказал мне:

— А ведьБорис и твоя черноглазая подружка любятся!

— Чтозначит “любятся”? — вспыхнула я.

— А ты несмущайся, — стал успокаивать Парфёныч, — это ведь хорошо, что даже война немешает молодым любить.

“Глупостиговорит Парфёныч, — подумала я, — начитался стихов, и теперь ему всюдумерещится любовь”. Дело в том, что Парфёныч как-то попросил у меня что-нибудьпочитать, и я ему дала книгу стихов Блока, которую носила с собой на ночныедежурства. Отзыв Парфёныча о Блоке был такой: “Непонятно, но шибко красиво”.

Однакопосле слов Парфёныча я стала присматриваться к Лёльке и тут вдруг сделалаоткрытие: Лёлька сильно изменилась. Халат на ней сидел, как на старшеймедсестре Люсе — без единой складочки, а марлевая шапочка, прежде нахлобученнаяпо самые брови, теперь казалась бабочкой, присевшей отдохнуть на чёрныхЛёлькиных локонах. Она очень похорошела. И томные глаза её оказались на месте.Я окончательно убедилась в её стремлении стать женственной, когда она свирепосказала мне:

— Посмейтолько проговориться Борису, что я в оркестре играла на трубе!

— Почему такаятайна? — удивилась я.

— Не хочу,и всё.

Мнехотелось спросить её: “Ты любишь Бориса?” Но я передумала — побоялась спугнутьпервую лёлькину любовь.

И вотнаступил тот страшный день — воскресенье двадцать первого сентября сорокпервого года, когда мы с Лёлькой дежурили в разных сменах — она сменила меня.Мне ужасно захотелось поболтать с ней, и я вернулась из раздевалки в первуюхирургию. Но ещё издали я заметила, что сейчас лучше Лёльке не мешать.

Она стояларядом с Борисом, присевшим на подоконник. Я, кажется, впервые видела Бориса впрогулочном фланелевом халате. Он едва доходил ему до колен, и длинный Борисвыглядел довольно нелепо. Но лицо его мне показалось таким красивым, какникогда прежде. Наверное, потому что он ощущал счастливый взгляд Лёльки. Онувидел меня, полузакрыл глаза и качнул длинными, как у девушки, ресницами — такон научился здороваться в то время, когда от боли ему трудно было говорить.Лёлька, заметив его взгляд, оглянулась, но сделала досадливый жест: нашла, мол,подходящий момент появиться. Я повернулась и оставила их вдвоём.

Когданачалась бомбёжка, я была уже дома. В тот день налёт отличался особойсвирепостью — гитлеровцы делали последние попытки штурмом овладеть Ленинградом,и фашистское командование отдало приказ сравнять Ленинград с землёй, аКронштадт, защищавший Ленинград с моря, с водой.

Дом нашстоял на берегу залива, и из котельной, превращенной в бомбоубежище, мне былослышно, как кипит вода от бомб — недолёт, перелёт, — не так-то просто вражескимсамолётам попасть в узкую прибрежную полосу острова, ощерившуюся укреплениями иотчаянно бьющими оттуда зенитками.

— Вродебомбят район госпиталя, — сказала, прислушиваясь, соседка.

— Госпиталь? — встрепенулась я. — А ведь там Лёлька!

После отбоясо всех ног помчалась в госпиталь.

— Стой!Покажи пропуск,- задержал меня у ворот дежурный. — Тебе куда?

— В первуюхирургию.

— Нет еёбольше, твоей первой хирургии.

— Как это“нет”? — оторопела я.

— Фугаскапрошила сверху до самого бомбоубежища.

От нашейпервой хирургии остался кусок. Висели в воздухе железные кровати, чудомзадержавшиеся за две передние ножки, ветер трепал простыни, зацепившиеся зауцелевший оконный проём третьей палаты. Глубокая воронка зияла на месте другихпалат. Груды кирпичей, щебня, металлических прутьев. Люди копошились у этихкуч, разбирая обломки. Люся в запачканном кирпичной пылью и гарью ватникетащила пустые носилки.

— ГдеЛёлька? — бросилась я к ней.

Она как-тостранно посмотрела на меня и быстро пошла прочь. “Нет, не может быть! -застучало у меня сердце. — Она просто не видела Лёльку, вот и всё”.

— ГдеЛёлька? — с отчаянием закричала я незнакомому пожилому санитару.

— Какаятакая Лёлька? — не понял он. — Если она была тяжелораненой и её нельзя былоспустить в бомбоубежище, то уцелела твоя Лёлька — по пожарной лестнице сняли, авот если сошла вниз, так ведь видишь сама…

Он указална воронку.

Я тупоглядела на то место, где должны были найти убежище Парфёныч, Борис и ещёнесколько уже ходячих раненых.

— Но где жевсё-таки Лёлька? — простонала я.

Кто-то сзадиобнял меня за плечи. Я стремительно обернулась — вот где она! Нет, это былхирург Волков.

— Пойдёмотсюда, Аня, — сказал он каким-то виноватым голосом, — всех, кого можно былоспасти, уже спасли.

— Нет, -вырывалась я. — Нет, нет, нет!

Я бросиласьк груде кирпичей и принялась яростно разбрасывать их в разные стороны, ломаяногти и задыхаясь от кирпичной пыли. Меня пытались увести, но я отбивалась иопять подбегала к развалинам. Так продолжалось до тех пор, пока у меня непотемнело в глазах и я не рухнула плашмя на камни, под которыми погибли Лёлькаи Борис.

А впередиещё была целая война.

О моем дедея впервые услышала… в музее на выставке, посвященной очередной годовщинеОктябрьской социалистической революции. Было это в последний предвоенный год. Яучилась в первом классе, и нас повели на экскурсию.

Средиэкспонатов заметила фотографию осанистого мужчины в военном мундире, с пышнойшевелюрой, усами и бородкой. Грудь его была в орденах, через плечо шла лента созвездой. Может быть, я бы и не обратила на фотографию внимания, если бы неподпись: “Сенатор С. П. Белецкий, назначенный товарищем министра внутреннихдел”. Что-то екнуло в моем сердечке — я ведь тоже Белецкая… Заметив вниманиеученицы, экскурсовод пояснил: “Ничего интересного — верный пес Николая”.

Дома яподелилась увиденным с маминой бабушкой Марией Осиповной Шаблиовской. Та,ничего не отвечая, полезла в свой шкаф, из-под постельного белья достала альбомфотографий (раньше мне его почему-то не показывали). Грустно вздохнула: “Тыправильно догадалась, Вандочка. Это твой дедушка — Степан Петрович Белецкий.Вот он с женой Ольгой Константиновной на их даче в Пятигорске”. Тот же мужчина,что я видела на фото в музее, только в штатском, шел по аллее. В рукахщеголеватая тросточка, рядом стояла красивая дама в широкополой шляпе с цветамии в длинном платье. На другом снимке — мой дед, веселый и молодой, ласковоположил руку на плечо мальчика моих лет и очень похожего на меня. Пожилаяженщина (“Мать Степана Петровича, Анна Нестеровна”, — поясняла бабушка, водяпальцем по фотографии) держала на коленях маленькую девочку с бантом в волосахи в пышном платьице; другая девочка, с длинными косичками и в таком же платьицес оборками играла на пианино. “Мальчика ты, наверное, узнала, это твой папаВолодя, а девочки — твои тети: Наташа и Ирина”, — продолжала бабушка.