Александр Проханов - За оградой Рублевки

Входит хирург, немолодой, тучноватый, – зеленая мятая шапочка, неловко сидящий халат. Присаживается на креслице поудобнее, ерзает ягодицами, осматривает посуду, ножи, булькающую кастрюлю, чем-то похожий на повара, у которого на кухне затевается нехитрое блюдо. Суп из младенцев. Сестра, крахмально-белая, свежая, держит в руках оранжевый резиновый жгут.

– Первую на стол! – командует хирург, продевая пальцы в резиновые перчатки.

Дверь растворяется, и на каталке сильные, немолодые санитарки, упираясь, тяжело дыша, похожие на рабочих лошадей, ввозят женщину. Большая, пышная, с розоватой кожей, с расплывшимися грудями. Волнуясь, поправляет прическу, сжимает ноги, обутые в короткие зеленые бахилы.

– Перекладываем! – командует хирург.

Женщину переваливают, перетаскивают на стол. Санитарки подымают ей ноги, укладывают на подставки, и она лежит, раздвинув колени, воздев к потолку ступни, зачехленные в бахилы. Ее большой живот с глубоким пупком взволновано дышит. Испуганная, беззащитная, водит по сторонам выпуклыми глазами.

– Двойную дозу, за деньги! – дает указание хирург.

Сестра жгутом перетягивает женщине руку, так что на сгибе начинает пульсировать темно-синяя вена. Ловким уколом впрыскивает снотворное, выдергивая тонкую, блеснувшую под лампой иглу.

– Приступаем!

Снотворное омывает ее сумеречным беспамятством, погружает в текущие воды темных сновидений. Веки опускаются, под ними стекленеет влажная, неприкрытая полоска глаз, повернутых прочь от слепящего света хирургической люстры, в глубинный колодец уснувшей памяти, где колеблется безымянный животный мрак.

Женский живот дышит. Колеблется легкий волосяной лобок. Смугло-коричневое лоно слеплено, склеенно, как морской моллюск. В нем, упрятанный в материнскую плоть, уже забытый матерью, преданный ею, отданный на заклание, притаился плод. Крохотный красный клубенек, в котором набух прозрачный пузырек головы, наметились водянистые горошины глаз, выступают скрюченные, едва намеченные лапки с пупырышками пальцев. Колбочка, в которой, как в капельнице, пульсируют соки, сочится теплая влага.

Каждая секунда прибавляет ему щепотку народившихся клеток, увеличивает его, как растущую почку, нацеленную вовне, из материнского лона, во внешний мир. И этот мир приготовил ему снаружи отточенную сталь, иглу, крюк, скребок. Подстерегает у врат, готовит смерть.

Женщина, лежащая на одре – почтовая служащая, незамужняя, с ничтожной зарплатой. Ребенок ей в бремя, – не прокормит, не вырастит. Не решилась стать матерью-одиночкой. Пошла на аборт, уже шестой.

Хирург на секунду задумался, словно кто-то положил ему на сердце камень, еще один, в дополнение к бесчисленным, из которых сложена огромная башня его смертного греха. Продлевает жизнь эмбриону, – комочку из красных пленок, сеточке кровеносных сосудов, капельке живого раствора, из которых мог бы взрасти Сергий Радонежский, Петр Первый, Семен Дежнев, Сергей Есенин, Юрий Гагарин. Или просто раб Божий, русский человек, сын доброго, жертвенного, бесстрашного народа, который населил огромный материк между трех океанов, утвердил могучее государство, прожил великую историю, сотворил иконы и книги, дворцы и храмы, реакторы и самолеты, а теперь исчезает с земли, как весенний пар на лесных опушках, оставляя беспризорной огромную пустеющую страну.

– Начали! – Хирург протягивает руку к орудиям, удобно разложенным на столике.

Зеркало из хромированной полированной стали, в виде желоба, похожее на сапожный рожок, изогнутое, отражающее голубую молнию лампы. Уходит в промежность, в черный зев, направляя внутрь яркую вспышку света. Отражает темно-красную нишу, священный кокон, где зреет потаенная жизнь. Стальные расширители растворяют трепещущее лоно, не дают ему сжаться, расталкивают нежную ранимую плоть. Скребок-кюретка, с отточенными кромками, насажен на пластиковый шланг насоса. Орудие убийства, металлический стержень, сжатый резиновой перчаткой. Медленно уходит в лоно, в распахнутую глубину, передавая чутким пальцам хирурга прикосновение к нежным стенкам, к мускулистой наполненной матке, к прилепившейся, сочной личинке будущего человека. Рывок скребка. Красный флакон зародыша лопается, из него вытекает жижа. Насос с чмоканьем, хлюпом выпивает красную, как варенье, жижу, прогоняет ее сквозь прозрачную трубку. Малиновая трубка дергается, гонит перетертого в слизь и сукровицу крохотного человека. Взорванную, не успевшую развиться галактику. Раздавленную у истоков судьбу. Казненную безгрешную душу, чей неслышный вопль, заглушаемый чмокающим звуком насоса, подхватывают рыдающие ангелы. Прижимают к груди убиенное дитя, похожее на нераспустившийся красный цветок. Влекут его в райский сад.

Хирург работает ловко, точно. Двигается взад-вперед скребок. Хлюпает насос. По сияющему желобу зеркала льется алая кровь. Женщина на столе вяло колышется, как выхваченный из моря, брошенный на палубу кит. В ней движется острая сталь. Ее свежуют, расчленяют, отделяют от мироздания. От смысла бытия, от старости, когда, утомленная, поседевшая, смотрит из окна, любуясь, как удаляется ее взрослый прекрасный сын. Оглядывается на нее, машет в окно, а в него из невидимой бойницы стреляет снайпер, разбивает вдребезги череп, и этот снайпер – она сама, поместившая сына в перекрестье прицельной оптики.

Женщина постанывает в забытьи. Не от боли, а от непрерывного ужасного сна. От кошмара, который ей не дано запомнить. Будто в ее лоно забрался огромный слепой крот. Роет, протачивает ход, прорывается сквозь живот, сердце, горло, в самый мозг и там сдыхает. Тухлый, разбухший, лежит в мозгу, раздвинув костяные лапы, отекает трупным ядом.

Полтора миллиона абортов делается сегодня в России. На миллион в год сокращается популяция русских. К середине века нас останется семьдесят миллионов. С таким населением не удержать территорию, не сохранить дееспособную армии, не построить флот и космические группировки, не отстоять русскую цивилизацию. Все, что происходит сейчас в неказистой операционной с рыжеватым потрескавшимся кафелем, – это уход из Сибири, отказ от Енисея и Лены. Это японцы во Владивостоке, китайцы в Иркутске. Это немецкие поселенцы в тирольских шляпах с нарядными фазаньими перьями возвращаются в родной Кенигсберг. Это турецкая армия проводит военный парад в Назрани. Примитивные стальные стержни, гуляющие в чреве усыпленной женщины, – оружие уничтожения русского языка, православия, технологий XXI века. Насилие над этикой, надругательство над Божественным законом, сокрушение основ мироздания.

Красный шмоток изрезанного эмбриона плюхнул на кремлевский стол президента. Поскользнулась на красной слизи нарядная туфля патриарха, читающего елейную проповедь. Строчки романа под пером модного писателя вдруг покраснели, стали плыть, отекать.