Газета Завтра - Газета Завтра 769 (33 2008)

Выставка приурочена к грядущему столетнему юбилею одной публикации в парижской "Фигаро". Речь идет о первом манифесте Филиппо Томазо Маринетти — с чего, собственно, и пошел плясать по странам и весям его величество кофеин-футуризм.

Несмотря на очевидное мировое поветрие, только в Италии и в России возникли школы футуристов, причем способные русские ученики, как водится, через короткое время взялись учить уму-разуму своих римских наставников.

Между итальянским и русским кружками происходили даже встречи, диспуты, столкновения. Встревоженный Маринетти мчался в Петроград. Возбужденный Бурлюк снаряжался в Рим. ТУМММ-ТУУУМ-ТУМБу противостоял ДЫР-БУР-ЧЕЛ. Всё это, как известно, привело сначала к Первой, а потом уже и ко Второй мировым войнам. На снежных равнинах столкнулись два футуристских направления.

Я понимаю: теперь, разглядывая экспозицию в Пушкинском музее, вам хочется панически закричать: "Мама, а что это было?!!"

"Ихние" Маринетти, Боччони, Балла, Руссоло, д»Аннунцио; "наши" Бурлюк, Хлебников, Маяковский, Каменский, Крученых — счастливые пахари затвердевших почв, взрывающие футуристским плугом спрессованные неродящие культуры. Плуг, пашня, перевернутые слои, пожираемая утренним солнцем свобода, двадцатиногая городская лошадь, слои, выпущенные из колодок слов буквы — суть универсальные вибрации футуристской темы. Необыкновенная терпкость, острота происходящего — ощущается и сегодня, сто лет спустя.

Эстетизация политики или политизация эстетики? Все эти вопросы — для исследователей мумий, которыми настоящий футурист не прочь накормить свирепую топку паровоза.

Однако связь футуризма с итальянским фашизмом, а также с русским коммунизмом нарочито игнорирована устроителями и организаторами итало-российской выставки. Как будто бы напор, резвость, чувственность и свирепость русских и итальянских футуристов пропали зря? Как будто все эти гениальные выкрики, брызги и кляксы попали в один большой презерватив, а потом угодливо разлились перед глазами вялой московской публики начала ХХI века? Нет, всё было иначе. Политические судьбы Маринетти и Маяковского неуловимо схожи, и все футуристы, вплоть до конца тридцатых годов, жили и творили в напряженном диалоге с эпохой.

Когда лет десять назад джазовый Сергей Летов со своим саксофоном приехал в Италию, то на одном из вечеров он поспешил заявить: "Я — авангардист…" Организаторы концерта, да и публика были смущены. Слово "авангардист" в Италии до сих пор синоним слова "фашист".

Но, опять же, в бесчисленных социальных и политических контекстах — не вся правда о футуризме. Футуризм — катарсис, освобождение от узких одежд вчерашней культуры. Именно на примере поэтов и художников видно, с каким дионисийским напором из хитиновой куколки вылуплялся настоящий Двадцатый век.

Когда смотришь на эти столетние фотографии, то видишь — в черных глазах прыгают зайчики революции. И становится совершенно непонятно, как можно жить так, как живем мы. Среди завалов сломанных эпох, словно на кладбище старых автомобилей.

Футуризм — это фабрика манифестов, динамика и синхронность цветоформ, живая заумь фонетических оргий. Футуризм симпатично расположился на костях словесности проклиная бездушие старого синтаксиса. Проповедь Беспроволочного воображения, героизация ритмической будничности.

О, они умели комбинировать грохот трамвая и стук своих сердец, демонстрировали волю в аморфном пространстве искусства, танцевали на лезвии бритвы в кровавом зареве Европы!

И прошу не путать футуристов с футурологами. Последние видят будущее, как раскаленную лепешку за печной заслонкой. Думают — как бы к ней подобраться…

Вторые сами презентуют будущее, возбуждая в своих душах солнечную стихию вечного утра. И сама история для них — только подпевала колотящихся сердец.

Кстати, простите за банальный вопрос… А вы-то сами ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?

Необъятная гордость переполняла наши груди, так как мы чувствовали, что стоим совершенно одни, точно маяки или выдвинувшиеся вперед часовые, лицом к лицу с армией враждебных звезд, расположившихся лагерем на своих небесных бивуаках. Одни с механиками в адских топках огромных кораблей, одни с черными призраками, копошащимися в красном брюхе обезумевших локомотивов, одни с пьяницами, которые бьются крыльями о стену.

И вот мы внезапно развлечены гулом громадных двухъярусных трамваев, которые проходят мимо, подскакивая испещренными огоньками, точно деревушки под праздник, которые разлившийся По внезапно потрясает и срывает, увлекая их в каскадах и потоках наводнения в море.

Затем безмолвие стало еще глубже. Пока мы прислушивались к ослабевающей мольбе старого канала и треску костей умирающих дворцов, обросших бородою зелени, под нашими окнами внезапно закраснелись жадные автомобили.

— Идём, друзья мои, — сказал я! — В путь! Наконец-то Мифология и мистический Идеал превзойдены. Мы будем присутствовать при рождении Центавра и скоро увидим полет первых Ангелов! — Надо потрясти врата жизни, чтобы испытать их петли и задвижки!.. Идем! Вот первое солнце, поднимающееся над землею!.. Ничто не поравняется с великолепием его красной шпаги, впервые сверкающей в наших тысячелетних потемках.

Мы приближаемся к трем фыркающим машинам, чтобы поласкать их грудь. Я растянулся на своей, как труп в гробу, но внезапно отпрянул от маховика — ножа гильотины — грозившего моему желудку.

Великая метла безумия оторвала нас от самих себя и погнала по крытым и глубоким, как русла пересохших потоков, улицам. Там и сям жалкие лампы в окнах учили нас презирать наши математические глаза.

— Чутье, — крикнул я, — хищным зверям достаточно чутья!

И мы гнали, как юные львы, смерть в черной шкуре, испещренной бледными крестами, которая бежала перед нами по широкому, сизому, осязаемому и живому небу.

На кратерах Везувия и Этны бросившие в мировой шар язык кощунства старых реликвий, вы, которые плюнули на алтарь вчерашних святынь искусства, и солнце в ваших руках превратилось в медный чищеный таз, в дно которого удары пальцев футуризма заставили лопнуть ухо системы Бетховена, Вагнера, Шопена!

Вы, вывернувшие наизнанку череп святейшего Рима, показали кладбище рытвин разума, мещанской логики искусства маэстров.

Топот бегущего старого дня был заглушён футуризмом, мгновенным лязгом колес экспресса образован ритм нового музыкального уха, которое вмещает тысячи оркестров движущихся шумов вещей.

Зов ваш заставил лечь на обе лопатки старый день, и новое утро осветилось тазом новой мудрости.