Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #4

По всей земле — по сёлам и столицам!

Я сильный был, но ветер был сильней,

И я нигде не мог остановиться…

А порой он не пел, а исполнял речитативом под собственный аккомпанемент новое стихотворение:

Мы сваливать не вправе

Вину свою на жизнь.

Кто едет, тот и правит,

Поехал, так держись!

Я повода оставил.

Смотрю другим вослед.

Сам ехал бы и правил,

Да мне дороги нет…

Любимой в нашем кругу была его сказочно простая, необыкновенно доверчивая, ласковая песня “В горнице”. Кроткая, как молитва.

В горнице моей светло.

Это от ночной звезды.

Матушка возьмёт ведро,

Молча принесёт воды…

Красные цветы мои

В садике завяли все.

Лодка на речной мели

Скоро догниёт совсем.

Дремлет на стене моей

Ивы кружевная тень,

Завтра у меня под ней

Будет хлопотливый день.

Буду поливать цветы,

Думать о своей судьбе,

Буду до ночной звезды

Лодку мастерить себе…

— Ах, Коля, какой ты кудесник! Хозяин, наливай. А то заслушались, интервал надо соблюдать, девять секунд давно прошли!..

Одобрительный шум, гам, звон стаканов, тосты в честь настоящей поэзии, в честь такого таланта. Говорят больше, чем слушают, и чаще не слышат, что говорят… Какого таланта? Ну, большого, хорошего… А у нас таланты маленькие и плохие, да?.. Не заводись, имей совесть!.. Верно! Все мы талантливы, но ведь по-разному, ребята, по-скромному. А Николай — явно, ярко, по-своему… А мы — как, и мы по-своему… Нет, мы больше хором, а он — скиталец, бродяга, песни любит и в стихах у него больше перелётные птицы да кони. А кошек и собак, как у Есенина, нет совсем. Упомянута одна, но и та с усмешкой: “Да! Собака друг человеку./Одному. А другому — враг”. Вот ведь!

Рубцов смеялся звонко, заливисто, он был в дружеском окружении, он весело принимал эту оценку своего творчества, радовался, что его легко прислоняют к Есенину, и он читал и напевал свои стихи под гитару, прерываясь, чтобы выпить, покурить или принять участие в разговорах — они становились оживлённей и громче.

— А вот ещё Пушкин был, Александр Сергеевич, тоже поэт вроде неплохой, а? — вступил серьёзный и насмешливый Эрнст Сафонов. — И, что характерно, прозу умел писать хорошую, статьи…

— Язва же ты, старик! Но главной в литературе останется всё же проза. — Это Андрей Павлов, прозаик из Куйбышева, тоже серьёзный и самый старший среди нас. — Достоевский, Толстой, Чехов — как без них? А наш Шолохов, например?..

Ему возразил весёлый и быстрый наш однокурсник Евгений Антошкин, лет на десять моложе Павлова, к тому же поэт:

— Нет, Андрей, поэзия первей прозы: от неё и песня, и молитва, и ритуальные плачи-причитания. Так, хозяин?

— Так, — подтвердил я. — Поэзия выше всех жанров литературы. За поэзией, а вернее, над поэзией пойдёт музыка, над музыкой — душа человеческая, над душой — Бог! Так, Коля?

— Утверждаю, — засмеялся Рубцов, — наливай за поэзию!

Опять весёлый шум, гам, стеклянный звон, тосты, объятья, ты меня уважаешь, старик, да мы братья по гроб жизни, Коля, давай что-нибудь всеобщее, давай о будущем…

Ах, что я делаю, зачем я мучаю

Больной и маленький мой организм?

Да по какому же такому случаю,

Ведь люди борются за коммунизм.

Скот размножается, пшеница мелется,

И все на правильном своём пути -

Так замети меня, метель-метелица,

Ох, замети меня, ох, замети!

Я пил на полюсе, пил на экваторе,

Пил на всём жизненном своём пути -

Так замети ж меня к любимой матери,

Метель-метелица, ох, замети!

Одобрительный шум смирил, сверкнув очками, солидный Сафонов. Конечно же, опять Эрнст — он всегда впереди старшего Валентина.

— А вот Лермонтов ещё был, Михаил Юрьевич, тоже неплохой поэт, а?

— Лермонтов — не поэт, Лермонтов — демон, небожитель, его стихи, его песни, молитвы, его поэмы, да разве ж можно тут сравнивать кого!

И опять разговор стал всеобщим, кто во что горазд. Судьба Лермонтова связана с судьбой России, имя его драматично для нас, его юбилейные годовщины оборачиваются мировыми драмами. В девятьсот четырнадцатом, в столетие со дня рождения — Первая мировая война, в сорок первом собрались отметить столетие со дня смерти — Вторая мировая война! Мистика? Почему же только с ним эта мистика?.. Возьмите, например, его “Маскарад”. В конце февраля семнадцатого премьера этого спектакля, и тут на тебе — Февральская революция, начало развала России. А в сорок первом премьера случилась даже 22 июня — день в день с началом войны с фашистами. Через 25 лет, в 1991 году, будет 150-летие со дня смерти Лермонтова. Запомните, ребята: обязательно случится у нас великая катастрофа!.. Ох, друзья мои, договоримся мы хрен знает до чего, впору плакать. Перейдём на частушки. “Ах, лапти мои, лапоточки мои! Приходи ко мне, милёнок, ставить точки над “I” …” Не надо мелочевки, сядь… Послушаем ещё Николая. Коля, о журавлях, если можно. Коля запевает о журавлях, и воцаряется тишина, мы невольно заводим глаза к потолку, откуда вот-вот польются знакомые журавлиные клики.

…Широко по Руси предназначенный срок увяданья

Возвещают они, как сказание древних страниц.

Всё, что есть на душе, до конца выражает рыданье

И высокий полёт этих гордых прославленных птиц.

Широко на Руси машут птицам согласные руки.

И забытость болот, и утраты знобящих полей -

Это выразят все, как сказанье, небесные звуки,

Далеко разгласит улетающий плач журавлей…

Чистая, душевная, дивная песня, знакомая-знакомая. Будто вечная.

Сорок лет скоро пройдёт со времени той студенческой вечеринки, и с тех пор как-то нечаянно, незаметно скрылась наша молодость, а для некоторых и жизнь. Но рубцовские стихи и песни всё звучат и звучат с прежней чистотой и нежностью, как те весенние, из колючего терновника, соловьиные трели среди лесной птичьей разноголосицы.

Все эти господа не прочли и четырёх книг за свою жизнь.

Стендаль

Тем, кто поклоняется своей национальной истории и культуре, защищает её, кто не смиряется с “государственной необходимостью” наступать железной ногой на святыни, кто с умом прочитал горы книг и усвоил достоинство родной и мировой культуры, всё время приходится “обращаться за помощью”, посылать письма “ответственным товарищам”, которых ещё в ХIХ веке так хорошо разглядел Стендаль. Да, писать, объяснять и умолять, порою благодарить за случайную мизерную поддержку. Это хорошо, если “ответственные” — местные и немножко сочувствуют пенатам. А если они чужие?

На Кубани всё меньше аборигенов, кубанских казаков и адыгов, казачество за годы советской власти растаяло и живёт незаметно, само себя не осознавая, и куда ни пойдёшь — начальство почти всюду приезжее. Они нагрели себе гнёздышко на юге, возле моря и гор, у тихих речек, в горах и станицах, не нарадуются (о, куда они попали!), часто произносят в тостах “богатая земля”, но сама историческая земля эта для них не святая, и все воспоминания коренных жителей о праотцах и порядках ни о чём их душе не говорят, родных слёз не вызывают, святые кубанские даты, славные герои забытыми не кажутся — в сознании одна курортная пустота!