Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #3

Соков встречен нечистью в типичном для нее издевательском духе — как священник. По требованию Воланда Азазелло “ловко подал ему один из темных дубовых низеньких табуретов”. Похожие табуреты в алтаре служки подают священникам, чтобы они сидя слушали чтение пономарем “Деяний святых апостолов”. Это, разумеется, сделано Булгаковым неслучайно. Поскольку недобросовестный, жадный буфетчик Соков — первый богобоязненный человек, встреченный Воландом и его свитой в Москве, то, издеваясь над ним, они издеваются над апостольской идеей — идеей, по мнению сатаны, вздорной, несуществующей, как не существует “осетрины второй свежести”. Здесь Воланд сознательно прибегает к древней христианской символике — рыбе. А по Бортко выходит, что он просто острит по поводу порядков в буфете, словно какой-нибудь Жванецкий!

Естественно, Соков, посмевший присесть в присутствии сатаны, падает с поданного Азазелло табурета. При этом он выплескивает себе на брюки “полную чашу красного вина”. Увы, это тоже не шутка, а тяжкое кощунство на евхаристический канон: преобразование вина в Кровь Христову. Далее Воланд угощает Сокова мясом, которое жарил на кончике шпаги Азазелло, что не менее кощунственно — высмеивается Причащение Телом Христовым.

И дальше — в подобном всё духе. Так, может, и хорошо, что Бортко не стал этого акцентировать, щадя чувства верующих? Но тогда не стоило и снимать “Мастера”. Мы видим в фильме лишь одну ипостась образа Воланда, которую тот заготовил для профанов. А ведь он — “лжец и отец лжи”. Почему он столь жестоко расправился с Соковым? Чем же, в самом деле, так провинился, кроме сребролюбия и торговли несвежей осетриной, Андрей Фокич, чтобы наградить его пыткой ожидания мучительной смерти?

Критик Латунский и доносчик Алоизий Могарыч, погубившие Мастера, в конце романа живут и здравствуют, а несчастный Соков, видите ли, должен умирать от рака печени!

Нет, Воланд ненавидит и преследует кого-либо не по случайной прихоти. Он-то знает подлинную историю страданий и распятия Иисуса Христа! Воланд — враг Христа, “дух зла и повелитель теней”, “старый софист”, как говорит “глупый” Левий Матвей. Но разве сам Булгаков не поддался отрицательному обаянию своего же страшного персонажа? Есть такое дело, не стоит и спорить. Правда, глубина образа Воланда тоже осталась непонятой Бортко — и всё, полагаю, от недостаточного знакомства с духовной литературой. Ведь сатана — это падший ангел, поднявший в незапамятные времена мятеж против Бога. А как должен вести себя падший ангел, оказавшийся повелителем теней? Не исключено, что так же, как священник-расстрига, говорящий атеистические речи привычным языком церковной проповеди. Вот и Воланд: совершает гнусные, аморальные поступки и сопровождает их высокопарной моралью (“каждому будет дано по его вере” и т. п.). С литературной точки зрения это явилось безусловной находкой. Но проглядывал ли падший ангел в игре Басилашвили-Воланда? Нет, не проглядывал, да и Бортко, скорее всего, себе и актеру такой цели не ставил. И совершенно напрасно.

Потому что 10 серий сатиры и буффонады — это оказалось слишком длинно. Ведь “Мастер и Маргарита” — сатирическое произведение только по форме, но никак не по содержанию. А содержание, похоже, осталось для Владимира Бортко закрытым.

Размышления над стихами Нины Груздевой

Шестидесятые годы прошлого столетия… Звучит уже исторически, не правда ли? А ведь это и в самом деле были исторически очень значимые годы — подъём всей нашей культуры на какой-то совершенно новый, сокровенный уровень, огромный всплеск поэзии и прозы…

Мы учились тогда в Литературном институте имени А. М. Горького — и Николай Рубцов, и Сергей Чухин, и Нина Груздева, и автор этих строк. Да разве только мы? В Литинституте учились тогда многие из тех, чьи имена стали гордостью русской литературы в последующие десятилетия, с кем и поныне поставить рядом некого.

У Николая Рубцова в Москве было как бы два круга друзей: один составляли литераторы, укоренившиеся в столице, имевшие уже немалую известность и обладавшие недюжинной деловой хваткой, а в другой входили, что называется, свои — земляки-вологжане, включая и тех, кого я назвал выше, да ещё рязанские, уральские, алтайские ребята, едва только начавшие утверждать себя в литературе. В этом кругу Коля отдыхал душой, тут говорилось больше о простом, земном, сердечном, тут его ценили по-настоящему, стихи его слушали, затаив дыхание.

Сидели мы как-то в общежитии на улице Добролюбова в моей угловой комнате, и разговор зашёл о женском контингенте Литинститута.

— Это надо же… — сказал Серёжа Чухин. — Целый этаж у нас тут женский, и в основном ведь поэтессы все… Это сколько же будет поэтесс? Слушайте, братцы, а можем мы кого-либо из них поставить вот тут, рядом с нами?

— А наша Нина? — встрепенулся Рубцов. — Про нашу Нину Груздеву ты забыл, что ли? Только Нине рядом с нами и место, а остальным даже и близко делать нечего. Нина — поэт с большой буквы, у Нины чувство сильное, без малейшей женской подделки…

И закивали все: да, пожалуй, сильней поэта, чем Нина Груздева, на сегодняшний день на женском четвёртом этаже не найдётся.

Незаметно пролетели с той благодатной поры целые десятилетия, ушли из жизни и Рубцов, и Чухин, а потом ещё ушло такое множество друзей, что где-то в середине девяностых мне, уехавшему из города на жительство в свой родной посёлок, хотелось подняться на какой-либо холм и, обратив лицо к небу, завыть от ужасающего одиночества.

И как раз в это время пришла мне из Вологды бандеролька. Глянул с радостным удивлением — Нина Груздева. Она прислала два своих только что вышедших сборника стихов — “Воскресение” и “Твоё имя”. А в письме просила дать ей рекомендацию для вступления в Союз писателей. Я поразился: как же так, неужели Нину с её прекрасными стихами до сих пор не приняли в Союз? Ведь ещё когда училась в Литинституте, вышла у неё книжка стихов “Тропинка”, а в то время, если кому-то удавалось выпустить книжку будучи студентом, то уже как-то само собой подразумевалось, что это залог надёжного литературного успеха в будущем.

После смерти Рубцова мне не раз приходилось встречаться в Москве на различных литературных мероприятиях и с Чухиным, и с Коротаевым, и ещё кое с кем из вологжан, справлялся я у них о Нине, но даже и в голову не приходило спросить, приняли её в Союз писателей или нет. Считал, что она давно в Союзе — как можно не принять человека, творчество которого высоко ценилось и Сельвинским, и Боковым, и Рубцовым, да и не только ими?..

А оказалось вон оно как — годы, два с лишним десятилетия забвения… Написал я Нине рекомендацию и, учитывая то, что будут её зачитывать в Вологодской писательской организации на собрании по приёму, посетовал без обиняков: дескать, что же это вы, братцы, к судьбе столь одарённого человека-то с таким равнодушием относились? Узнал потом, что вроде бы спохватились. Ну что ж, лучше поздно, чем никогда.