Владимир Осипов - Корень нации. Записки русофила

10 июня. Только и говорят, что молодых переведут в другой лагерь. Начальство уже махнуло на нас рукой, и мы почувствовали себя чуть-чуть вольготнее.

18 июня. Мама жалуется в письме, что ее бандероль с майкой вернули назад. Никакая штатская одежда здесь не положена. Запрещены даже тапочки.

2 июля 1964 г. Прибыли на третий лагпункт, в поселок Барашево: ехать с Потьмы дальше, минуя Явас. Третьих здесь два: просто третий и третий-больница. Мы на просто третьем. Свезли в основном молодежь, хотя есть и старики-инвалиды. Нас отделили от «военных преступников» и решили окончательно перевоспитать. Строгости начались со шмона (обыска): у меня, например, отобрали зимнюю шапку, тельняшку и валенки.

12 июля. Свирепствует зам. начальника по оперработе Кецаев, то ли ингуш, то ли осетин. БУР (барак усиленного режима, собственно – карцер) никогда не пустует. Начальник лагеря мордвин Митюшенков тоже не Пьер Безухов.

15 июля. На этих днях было 4-часовое свидание с мамой. Ей не разрешили пронести не только куска сахара, но даже пачки сигарет. (Увы, я курил до 1 июля 1965 г., бросил через год.) На следующий день она подошла к нам, грузившим машины за пределами зоны, и попыталась положить на камень немного еды. Конвоир дико заорал на нее и велел все убрать.

17 июля. 46 лет со дня злодейского убийства Николая Второго и Его Семьи. Ну, допустим, царь был «виноват» в том, что казнил террористов, бомбометателей. Но мальчик-то (Алексей) в чем виноват? В чем виноваты дочери? Одни и те же люди возмущаются убийством президента Кеннеди и смакуют преступление в Екатеринбурге. В предзоннике, ожидая выхода на работу, социал-демократ Михаил Молоствов поучает молодых, недавно прибывших в лагерь, что-де убийство Государя ему вполне «понятно». Шла, дескать, гражданская война: «Лес рубят – щепки летят». По сути это солидарность с палачами. Как же ненавидят эти люди нашего Царя!

22 июля. В то время как мы худо-бедно сопротивлялись начальству на 11-м, замполит 7-го лагпункта Свешников развернул бурную кампанию по части «перевоспитания» молодежи. Он почти обещал, что всех раскаявшихся непременно освободят досрочно. И некоторые поверили, в большинстве «изменники Родины», т. е. пытавшиеся бежать на Запад. «Изменники» вступали в СВП (секция внутреннего порядка), что-то вроде символической лагерной милиции, надевали красные повязки, записывались в художественную самодеятельность (что также является нарушением лагерного кодекса чести), становились завхозами (работать в зоне поваром, завхозом, библиотекарем, банщиком, парикмахером и т. д. тоже считается «западло»). Словом, «ссучивались». На собраниях «суки» поносили свое грязное прошлое и клялись впредь быть верными Советской власти, шагать в первых рядах строителей коммунизма. Конечно, никто их не освободил. Теперь этих раскаявшихся с седьмого соединили с нами. Начальство рассчитывало использовать их как орудие против нас, нераскаявшихся «бузотеров». Однако ничего не получается. Вот, скажем, Никитин. На 7-м под влиянием Свешникова он громко каялся со сцены клуба-столовой в обмен на 3-суточное свидание с заочницей. Теперь Никитин понял, что, как бы он ни старался, он не будет освобожден досрочно. Ему стыдно, что он променял честь на женские трусы, и ходит здесь тише воды, ниже травы. А мы, неисправимые, смотрим орлами, почти с вызовом.

9 августа. Владик Ильяков решил пригласить на кайф красноярских речников Георгия Большакова и Виктора Попова. Они получили 3 года за то, что на стене дома написали: «Коммунизм – без Хрущева!» Ребята слушали Пекин. Мы хотим переориентировать их на русский патриотизм. Виктор рассказал, как на 11-м его хотел завербовать кагебист. Витя сказал ему: «Я воспитан советской литературой, такими книгами, как «Молодая гвардия», и считаю провокаторов последними подонками». «Неправильно понимаете», – сказал чекист, но беседу прекратил.

14 августа. Утром, когда я, умывшись, шел в секцию, кивнул, как обычно, одному парню из марксистской компании. Тот ответил: «Я с Вами больше не здороваюсь». Я рассказал об этом своей капелле. Мои расценили слова марксиста как вызов нам всем и настояли, чтобы я отправился за объяснением. Двое наших хотели сопровождать меня, чтобы тот не посмел дать сдачи. Я отказался от их помощи: «Надо будет, справлюсь сам». Инцидент весьма неприятный, но я знаю по опыту, что в лагере надо отстаивать престиж компании, иначе и тебя, и твою группу будут презирать. Поэтому я был вынужден пойти к марксисту и несвойственным мне гнусным голосом вопросить: «Милостивый государь, я требую объяснений!» Тот заволновался: «Вы плохо обо мне говорите другим, а сами здороваетесь». «Кто это сказал?» – «Баранов». Мы отправились к Баранову за объяснением. Коля Баранов – парень неплохой, но любит посплетничать. Я в самом деле говорил ему, что этот марксист когда-то носил красную повязку. Николай, конечно, не предполагал, что дело дойдет почти до драки. Он дал какие-то объяснения, я «уточнил», марксист извинился. Я был от души рад, что мне не пришлось бить его по лицу. Увы, обычаи лагеря суровы, и не нам их менять. Вообще в зоне существует строгая иерархия. Есть верхний круг – аристократия. Это те, кто не дает ни малейшего повода к сотрудничеству с администрацией, категорически отказывается «вставать на путь исправления». Следующие круги – как бы нейтральные. Отказываются от явных форм «перевоспитания», но соблюдают дипломатию с начальством, идут на мелкие уступки. Внизу – «вставшие на путь исправления», но не доносчики. Отребье, с которым никто не должен общаться, – стукачи и гомосексуалисты (как правило, из бывших уголовников, по разным причинам залетевшие в политзону). Однажды я разговорился с одним бывшим советским майором, сначала сбежавшим на радиостанцию «Свобода», а потом похищенным чекистами для 25-летнего срока. Едва майор отошел, ко мне обратился один старый зек: «Владимир Николаевич, почему Вы разговариваете с этим типом? Он же 2 года назад повязку носил!» Мне пришлось извиниться за свою неосведомленность.

20 августа. Сегодня утром нашу бригаду вывели на запретку. Работать в запретной зоне считается позором. Никто не посмел взять инструмент. Явился сам Митюшенков и начал допрашивать поименно: «Будете работать?» – «Нет!» Все, кроме одного душевнобольного старика, отказались. Митюшенков отобрал 6 человек, в т. ч. меня, и отправил в изолятор. Особенно его возмутил Ильяков: «Крест надел? Посадить прямо в карцер!»

28 августа. Сидим в БУРе (барак усиленного режима, или внутрилагерная тюрьма). Добавили еще группу: никто не хочет работать на запретке. Рылеев хорошо знает английский. Он переговаривается по-английски с Телегиным из противоположной камеры (через коридор), чтобы тот послал «коня» с табаком. (Курить в БУРе строжайше запрещено.) И вот из «глазка» в «глазок» (камеры напротив, а мент зевает на крыльце) направляется прут с горстью махорки на конце. Надзиратель спохватывается: «Не разговаривать по-иностранному!» Ежедневно кто-то из охраны спрашивает: «Кто выйдет на работу?» Т. е. в запретную зону, рыхлить бровку, натягивать проволоку или красить забор. «Никто!» Сидим на пониженном пайке.