Валентина Краскова - Наследники Кремля

Может быть, не бессознательно эта песня выводит первую жену Петра из враждебной ему Швеции. Жизнь супругов «в каменной Москве была, как цветы цвела», пока не явился у них «радость-царевич», которого «называть стали тут наследничком». Этот-то наследничек, по мнению былины, и внес разлад в семью.

Царевич Алексей по своему характеру не был похож на отца: у него было больше склонности к образу жизни своего «правдедка» — Михаила Федоровича.

Повивальная бабка Маримьяна будто бы рассказывала писарю Бунину: «Бояре-де затем не смеют говорить против Петра, что лишь де кто на него (Петра) какое зло подумает, то он-де тотчас и узнает; а коли б не то, то они, бояре, давно б его уходили». На вопрос Бунина, почему государь все знает, бабка отвечала: «Он-де сему научился…». Эта высшая похвала сыску, самому тонкому уху и глазу Петра, не была только продуктом знакомства писаря Бунина с «Прикладами, как пишутся комплементы разные…»

Что похвала эта была заслуженна, можно видеть из разговора кн. Василия Вл. Долгорукого, чувствовавшего за собой тайные грешки, с кн. Богданом Гагариным.

«Слышал ты, — обратился Долгорукий к Гагарину, — что Дурак царевич сюда идет, потому что отец посулил женить его на Афросинье. Жолв ему, не женитьба! Черт его несет! Все его обманывают нарочно!»

Этот страх пред всеведущим Петром ощущался многими и после его смерти. В келье одного из московских монастырей шел разговор о только что умершем Петре:

«Противно, что государь монахам велел жениться, а монахиням замуж идти», — сказал инок Самуил. Монах Селивестр стал его унимать: «Полно, дурак, врать: за такия слова тебя свяжут». — «Теперь государя нет, бояться некого», — успокаивал себя и собеседника Самуил. — «О дурак, дурак, — возразил Сильвестр, — хотя государя и не стало, да страх его остался!» Вот в этом всеобщем страхе, который пережил своего носителя, и нужно искать разгадку той парализованности и нерешительности, какую проявляли враги Петра, чувствовавшие себя и свой мозг в щупальцах того спрута, который сидел сначала в Преображенском Застенке, в виде Ромодановских, а потом, сверх того, и в Тайной канцелярии Петербурга в лице гр. Петра Ан др. Толстого и его клевретов. Но этот страх не долго продолжался, и уже через 10–13 лет обнаружилась цена того молчания, которым напутствовали высшие слои русского общества дела Петра Великого: «Память Петра I, — писал Фоккеродт в 1737 году, — в почтении только у простоватых и низшего звания людей (им было плохо и после Петра) да у солдат, особливо у гвардейцев, которые не могут еще позабыть того значения и отличия, какими они пользовались в его царствование. Прочие хоть и делают ему пышные похвалы в общественных беседах, но, если, имеешь счастье коротко познакомиться с ними и снискать их доверенность, они поют уже другую песню… Большинство их не только взваливает на него самые гнусные распутства — и самые ужасные жестокости, но даже утверждает, что он не настоящий сын царя Алексея.

В ночь на 28 января 1725 года Петр лежал в агонии. Важнейшие сановники и сенаторы собрались во дворце для совещания о наследнике престола. Уже лишившийся речи император успел написать холодеющей рукой: «Отдайте все…». Третье слово осталось недописанным.

Екатерина I царствовала недолго, около двух лет. Желая обеспечить себе власть и после смерти Екатерины, Меншиков настоял на назначении престолонаследником десятилетнего мальчика Петра, сына убитого Петром I царевича Алексея.

После смерти Петра очень скоро сказалось отсутствие его железной руки, которая одна могла направлять к согласным действиям все части налаженной им с таким трудом машины. Не чувствуя более над собою грозы, сотрудники Петра принялись прежде всего за грабеж государственного достояния, каждый за свой страх. Между ними быстро возникло соперничество и разделение, начались раздоры, образовались враждебные друг другу партии. В этих условиях получила возможность выдвинуться русская группа, тяготевшая к Москве.

Ее шансы особенно поднялись после кратковременного царствования Екатерины I и падения Меншикова. Петр II, еще будучи великим князем, сблизился с нею в лице камер-юнкера князя Ивана Алексеевича Долгорукого, к которому он так сильно привязался, что почти не расставался с ним: рассказывали, что оба они спали не только в одной комнате, но и в одной постели. Отец молодого Долгорукого, князь Алексей, еще при Меншикове был гофмейстером великой княжны Натальи Алексеевны, очень дружной с братом. Источник влияния Долгоруких на мальчика-императора был довольно низменного свойства: они умели угождать ему, отвлекая его от серьезных занятий, и оказались незаменимыми мастерами по части всевозможных увеселений. Перспектива праздной и веселой жизни, которой можно было предаваться в обществе Долгоруких, несомненно, была одним из побуждений, толкнувших Петра II на разрыв с Меншиковым, стоявшим на его пути в качестве властного и сурового ментора. Когда светлейший князь со всею семьею отправился в ссылку, Долгорукие получили решительное преобладание при дворе, и вместе с тем стали обозначаться следствия их фавора. Петр, ученье которого и до того времени шло туго, окончательно забросил книгу, не слушая робких представлений своего воспитателя Остермана, и весь отдался забавам под руководством своих фаворитов. Он — тогда еще двенадцатилетний мальчик — привык гулять по целым ночам с князем Иваном. За городом его любимым развлечением стала охота, вкус к которой сумел пробудить в нем князь Алексей, сам страстный охотник.

Долгорукие, истые бояре московского склада, благодаря своей близости к царю явились наиболее влиятельными выразителями стремлений русской придворной группы, мечтавшей о возврате в Москву. С их возвышением оживились надежды людей, которые только ждали благоприятного случая, чтобы покончить навсегда с ненавистным Петербургом и реставрировать, хотя бы отчасти, московские порядки. Такой случай представился, когда господство Долгоруких при дворе упрочилось после падения Меншикова. Тактика, которой им следовало держаться, вытекала сама собою из характера их фавора, обусловленного личными свойствами Петра II. От мальчика его лет и его развития нельзя было ожидать уменья разобраться в политических соображениях, какие могли быть приведены в пользу той и другой резиденции; его выбор должен был склониться на сторону той из них, где жилось веселее. Долгоруким было нетрудно соблазнить его картинами привольной московской жизни, перспективою блестящих охот в обильных дичью подмосковных местах. Многие тогда ждали, что, отведав приманки московской жизни, царь уже не захочет отказаться от них и что участь Петербурга, с переездом двора в Москву, где по традиции должна была совершиться коронация, будет решена. Старорусская группа торжествовала, искренние сторонники преобразования приходили в ужас при мысли, что делу Петра I грозит крушение и что переезд в Москву станет для него началом конца.