Станислав Куняев - К предательству таинственная страсть...

А вот автограф Булата Окуджавы на книге о декабристе Пестеле, изданной в серии “Пламенные революционеры” под названием “Глоток свободы”: “Дорогие Стасик и Галя, спасибо вам за прошлое, за настоящее, а будущее не в нашей власти. 23.2.72 г.” Булат как в воду глядел: октябрь 1993 года разделил нас навсегда…

Беру с книжной полки одну книгу за другой, задумываюсь, читаю: “Дорогому Станиславу Куняеву — истинному поэту, дружески. Ю. Трифонов. 8.У.76”. Книга называется “Дом на набережной”, и повествовала она о жизни партийно-чиновничьей элиты в знаменитом “Доме” на берегу Москвы. Прочитав её, я узнал, что Юрий Трифонов был сыном “врага народа”, донского казака, героя гражданской войны, председателя военной коллегии Верховного суда СССР Валентина Трифонова и революционерки Евгении Лурье…

“Стасу Куняеву от сердца в память о наших метаниях по земле итальянской. Будь! Роберт. 30.Х.80”.

Это от Рождественского, который в разгар споров “почвенников” и “западников” провозгласил в одном из стихотворений: “по национальности я советский” и уклонился от всех “русско-еврейских” споров.

А вот автограф Василия Аксёнова на его книге из той же серии “Пламенные революционеры” о соратнике Ленина Леониде Красине: “По старой дружбе Стасику Куняеву для воспитания сына в духе этой суровой книги. 26.1.72. В. Аксёнов”.

Мне было понятно, почему Аксёнов, сын русского политкомиссара гражданской войны и еврейской девушки Евгении Гинзбург, ушедшей в революцию, как и мать Юрия Трифонова, из местечковой белорусской провинции, написал “суровую” повесть именно о Леониде Красине — фанатике мировой революции… И каково мне было через десять лет после отъезда Аксёнова на Запад слушать по “Голосу Америки”, а потом и по “Свободе” его надменное “Здравствуйте, господа!”, после чего он нёс такое по адресу и Ленина, и мировой революции, и Страны Советов, что кости Красина переворачивались в гробу.

Но среди такого рода дружеских, но заурядных дарственных фраз истинную радость мне доставляли неожиданные для меня автографы от многострадального узника ГУЛАГа Варлама Шаламова: “Станиславу Юрьевичу Куняеву шлю очередной свой опус — автор с великим уважением и симпатией. В. Шаламов. Ночь 27 сентября 1977 года”.

Или от прозаика Юрия Казакова: “Станиславу Куняеву, одному из моих самых любимых (давно!) поэтов и людей. Ю. Казаков, сент. 1973 г.” Надпись сделана на книге “Северный дневник”, одной из самых заветных книг моей библиотеки.

И, конечно же, самыми не казёнными и не шаблонными были дарственные надписи, оставленные на память мне Александром Межировым на своих книгах.

“Любимому Станиславу А. Межиров. 9.1У.68 г.” — надпись на книге “Подкова”, М., 1967 г. “Дорогим Гале и Станиславу на память о ветровом стекле. Дружески и сердечно. А. Межиров, 10.9.71 г.” — надпись на книге “Поздние стихи”, после какой-то поездки на автомашине, за рулём которой сидел Александр Петрович. “Гале и Станиславу на память о жизни… “в огромном доме, в городском июле” с любовью А. Межиров” — надпись на сборнике “Под старым небом”, М., 1976 г.

20 сентября 2017 г. В моей квартире зазвонил городской телефон. Звонил поэт, с которым чуть ли не полвека тому назад меня познакомил в Тбилиси Александр Межиров, и который вскоре стал его зятем, женившись на дочери Межирова, ныне живущей в Америке.

— Станислав Юрьевич, — закричал голос на том конце провода, — я несколько лет прожил в межировской семье, навещал их в Америке. Но, клянусь его мамой, я не подозревал, что, женившись на Зое, породнился со знаменитой революционеркой Землячкой — Розалией Залкинд! Вы представляете, как я ошарашен!

Мой собеседник был ошарашен тем, что, прожив в семье тестя часть жизни, он и знать не знал о родословной своей жены…

Вечером мой внук нашёл в интернете воспоминания двоюродной племянницы Межирова Ольги Мильмарк, опубликованные в “Иерусалимском журнале” № 56 за 2017 год, свидетельствующие о родословном древе одного из влиятельнейших шестидесятников.

Из воспоминаний О. Мильмарк:

“Моя мама, двоюродная сестра Межирова (их матери, урождённые Залкинд, — родные сёстры), рассказывала, как перед самым уходом на фронт в 41-м семнадцатилетний Шурик, одетый в шинельку не по росту, пришёл на Ордынку попрощаться с ней и со своей тётей, моей бабушкой Олей:

На этом племянница Межирова обрывает стихотворную цитату, видимо не желая, чтобы читатели “Иерусалимского журнала” узнали, какие “виды” видала “родня” и “родители интеллигенты”.

Но не зря же говорится, “написано пером — не вырубишь топором” — её талантливый дядя не сдержался и проговорился в этом же стихотворении о таких семейных тайнах, о которых племянница умолчала:

Это, видимо, написано об эпохе, когда был убит царь-освободитель, об эпохе Веры Засулич и Геси Гельфман (или Гельфанд?), когда возникали тайны общества вроде “Земли и воли”, когда героями террора объявлялись Каляев, Нечаев и Каракозов, чьи имена в советское время были присвоены улицам многих русских городов, в том числе и моей Калуги… Но со “связками бомб под полой”, скорее всего, имели дело деды и прадеды межировского рода. Об отце же, участвовавшем в первой русской революции 1905 года, Александр Петрович пишет с осторожностью, и многое надо читать между строк:

Но местечковые революционеры были ничего не забывающими и мстительными, да и для всех “детей Арбата” нагайка со времён 1905 года была символом жестокой, антисемитской, черносотенной, “шолоховской” России:

писал Евгений Евтушенко в поэме “Казанский университет”, словно бы продолжая стихи Межирова. Конечно, отец Межирова уже не стоял, как его предки, “со связкой бомб под полой”, и во времена межировского детства в 20-30-е годы он был мирным “сотрудником наркомата”, о котором сын писал: “Трудами измождённый, спокоен, горд и чист, угрюмый, убеждённый великий гуманист”… И всё-таки ноет “шрам жестокий” от удара батожком верхового казака, этакого Гришки Мелихова, “убеждённого” монархиста, чьим призванием было разгонять демонстрации “жидов” и “студентов”. Этого Межиров-младший не пишет. Но это Межиров-старший, взявший неблагозвучный псевдоним и отвергнувший подлинную родовую фамилию, чувствует, как постоянно возникающую фантомную боль. Все эти взаимные столкновения, весь объективный ход истории разделили к середине 30-х годов прошлого века русскую интеллигенцию на два лагеря — либералов и патриотов. Пламя гражданской войны к 1936 году приутихло. А до принятия сталинской конституции оно бушевало не на шутку, о чём свидетельствует стихотворение популярного в те времена поэта: