Станислав Куняев - К предательству таинственная страсть...

И в этих обстоятельствах “от страха иудейска”, который охватил его в жуткую зимнюю ночь, когда он оттащил тело бедолаги артиста на обочину, он вместо того чтобы покаяться и за себя, и за свою демоническую тётушку, переводит стрелки истории на бутафорских злодеев — “охотнорядцев” и “черносотенцев”…

Вот эта от первой до последней буквы фальшивая картина истории 90-х возмутила меня в его “Позёмке”. Я помню, кто и как “разгуливал” по Москве в те роковые дни. Помню, как, приходя на работу в журнал, мы находили на оконных стёклах первого этажа намалёванные масляной краской “свастики”, помню на входной двери слова “Белов — свинья!”. Помню разбитую вдребезги вывеску, гласящую, что здесь находится редакция журнала “Наш современник”. Помню, в конце концов, мерзостное антирусское “письмо 42-х” с требованием закрытия “фашистских” журналов и газет… Помню и то, что никакого “кощунственного” молчания со стороны “обоих президентов” не было. Со стороны “коммунистического расстриги” Ельцина был преступный приказ о расстреле народа, а со стороны ничтожного Горбачёва трусливое и предательское согласие с этим расстрелом. Ещё раз повторюсь: межировская фальшивка в “Позёмке” окончательно утвердила меня в том, что то ли от привычки к изощрённому лицедейству, то ли от страха он впал на старости лет в полную “бормотуху” бытия. Последним волевым усилием были его слова, которые он написал после посещения в 1990 году государства Израиль. Цитирую по воспоминаниям Ольги Мильмарк: “Разочарованный новыми репатриантами, не усмотрев в них сионистского настроения, он писал: “В стране, где когда-то люди по болотам с автоматами наперевес ползли по пояс в воде, борясь за высокие идеалы, сейчас стоят в очереди, чтобы захватить стакан кофе из бесплатного автомата”.

Впрочем, это откровенное разочарование в поведении своих соплеменников, съехавшихся на обетованную землю для создания своего государства, охватило не только его. Сочинитель стихов Игорь Губерман, выехав за границу во времена перестройки (1988 г.), публично отозвался похожим образом: “Знаете, в Израиле вдруг понял, что при ближайшем рассмотрении евреи не такие, какими их представляют по российской жизни. Нас жизнь в СССР заставляла быть умными, хитрыми, со сметкой, тут же выяснилось, что среди евреев огромное количество дураков. Я из-за этого порой впадал в растерянность. В Израиле дикое число идиотов!…Это медицинский факт!”(“Комсомольская правда”, № 117, 26.06.98).

Несколько ранее писатель и переводчик, публицист Александр Этерман, в предисловии к книге Шломо Занда “Как и почему я перестал быть евреем”, выразил своё мнение по отношению к избранным: “Добравшись до Израиля в 1985 году, я, полагая, что до сих. пор был гражданином второго сорта, страстно захотел попробовать себя в новой, первосортной роли — роли сверхчеловека, причастного к властному большинству. Попросту к “высшей расе”. Попробовал. И через несколько лет едва не задохнулся от ужаса и стыда. Не только и не столько увидев собственными глазами, что делает сегрегация с населением второго и третьего “сортов” — это отвратительно, но тривиально, сколько уразумев, увы, с опозданием, сколь эффективно и необратимо разрушает она души, тела и социум представителей “высшей расы”(“Как и почему я перестал быть евреем / Ш. ЗАНД.; пер. с иврита А. Этермана. — М.: Эксмо, 2013, стр. 31).

Может быть, и это горестное открытие перемен, происходящих с его соплеменниками на земле обетованной, удручило его настолько, что его духовная энергия, помогавшая ему быть и сталинистом, и русским патриотом, и убеждённом эмигрантом, в Иерусалиме вконец покинула Александра Петровича, иссякла, превратилась в облачко, поднявшееся над раскалёнными плитами Стены Плача.

А последние сакральные слова, сквозь слёзы произнесённые им у подножья этой раскалённой стены, вышли неожиданно беспомощно правдивыми:

На этих последних словах с воспоминанием о московской Синагоге и о Храме Христа Спасителя остановилось всё — поэзия, жизнь и духовная распря, которую проиграл поэт с красивым псевдонимом “Межиров” поэту с некрасивой, но естественной и собственной фамилией “Тряпкин”. Да, проиграл. А ведь игроком он был незаурядным.

Возможно, что, подражая своему наставнику, Евгений Евтушенко незадолго до смерти тоже посетил Израиль, чтобы попрощаться с народом, чтившим его за стихотворение “Бабий Яр”. Но поскольку Евтушенко утверждал, что “еврейской крови нет в крови моей”, он не пополз к Стене Плача, а сфотографировался на прощанье со своими поклонниками, одевшись в израильскую военную форму с автоматом в руках, грозно глядящим в сторону Газы, самого большого концлагеря в мире, перенаселённого несчастными палестинцами, изгнанными силой оружия и террором со своих земель.

Кроме тайны о кровном родстве с Розалией Землячкой Александр Петрович мог унести в могилу и ещё одну тайну, и лишь его религиозно-мировоззренческий спор с Николаем Тряпкиным не позволил ему вырвать эту страницу из жизни. Ища оправдание своей эмиграции, Межиров вспоминает в поэме “Позёмка” (после сцены, в которой Андрей Платонов со словами “до свидания — я еврей” уходит из антисемитского застолья) какой-то таинственный арест, которому он был подвергнут в сороковые годы.

Александр Петрович задним числом посыпает голову пеплом, что он смалодушничал и, в отличие от Платонова, покинувшего компанию черносотенцев, не решился порвать с этой уголовно-антисемитской родиной, не ушёл, хлопнув дверью, как Андрей Платонов. И потому всю вторую половину жизни остался мучиться и страдать. За что? “А за то, что не ушёл”, “И за то, что этот случай в памяти не уберёг”. А какой это случай? — может быть, постыдный, которым ни хвастать, ни гордиться нельзя?