Станислав Куняев - К предательству таинственная страсть...

Обильный материал для психологов и сексологов могут дать эти фрейдистские сновидения автора. Возможно, что их истоки тянутся из погружения в мир хиппи и битников, которое случилось с Вознесенским на берегах Мичигана в далёкие шестидесятые. Можно ли верить этим сновидениям?

Но если вспомнить его мольбу в туалете, или сцену грехопадения в алтаре из поэмы “Андрей Палисадов”, или набор брутальных глаголов в лондонском Альберт-холле — “кололись, отдавались, надирались” — и всё, что изложено в “Мостике”, тогда надо поверить признанию З. Богуславской о том, как

Вознесенский добивался её: “Он бегал тогда за мной, как зарезанный. У меня хранятся сотни его сексуальных телеграмм, которые я никому не показываю” (Игорь Вирабов. “Андрей Вознесенский”, М.: Молодая гвардия, серия ЖЗЛ, 2015. С. 250).

Ведьмы Серебряного века не меньше, чем Аллен Гинзберг, влияли на нежную душу поэта, недаром в статье о них А. В. он приводит воспоминание итальянской журналистки, как её встретила Надежда Яковлевна Мандельштам: “Мне понравились”, — урчит и принимается снимать с моих пальцев бриллиантовые кольца. Я робею, не знаю, как себя вести, но кольца не отдаю. Тогда Н. Я. обращается к сидящему бледному молодому поэту и кричит: “Она красивая? Так давай вы… её здесь же, быстро, ну, е… е…!” Очень восхитила своим натурализмом эта сцена нашего поэта, который в журнале “Огонёк” (№ 10, 1992) опубликовал эссе “Музы и ведьмы века”, где восхитился откровенностью Лили Брик: “Я любила заниматься любовью с Осей (тут Л. Ю. Б., как то бывает с дамами, смакуя, употребила запредельный глагол). Мы тогда запирали Володю на кухню. Он рвался, хотел к нам, царапался в дверь, плакал”… Я давно заметил, что наша “шестидесятническая” интеллигенция, русофобствуя и глядя сверху вниз на простонародье, тем не менее с особым смаком (но чаще всего не к месту) пользуется крепкими русскими словечками. А. Вознесенский даже похвалялся тем, что однажды в Политехническом, читая стихи, в строчке “купец галантный — куль голландский” вместо слова “куль” выкрикнул другое слово из трёх букв, что якобы привело в восторг аудиторию: “рёв, стон восхищённого зала не давали мне читать минут пять. Потом я продолжал чтение и триумфально сел на место”.

Так что нечего удивляться тому, что сквернословие, вылетевшее из уст дщерей Серебряного века Надежды Мандельштам и Лили Брик-Коган, восхитило Андрея Андреевича.

Вознесенский оригинален ещё и тем, что одновременно с прославлением Ленина всю жизнь отбивал поклоны “сивиллам”, “командорам”, “ведьмам” и прочим кумирам Серебряного века. И, конечно же, его обезбоженность проистекает из этого века. Ведь бунтовщица против христианства Марина Цветаева не испытывала никакого смирения перед заповедями Нового Завета, когда отчеканила своё “кредо” в “Поэме конца”:

Это было восстанием “избранных” против божественных табу, которыми Господь оградил человеческую природу от всякого рода соблазнов, первый из которых закончился изгнанием Адама и Евы из рая. Зная это, правнук священника Палисадова не испугался признаться, что “человека создал соблазн”.

Друг А. В., Аллен Гинзберг, был дитятею двух мировых гетто — еврейского и негритянского, поскольку его отец был американским евреем, а мать — негритянкой, страдавшей психическими расстройствами. Андрей Вознесенский, восхищённый мировой известностью Гинзберга, быстро вошёл в роль пророка и восславил в своих стихах чернокожее мировое гетто:

Но сегодня “под сапогами” чёрных революционеров орут дети “белой расы”, а Марина Ивановна, зная о вечном противостоянии двух гетто — еврейского и негритянского — романо-германскому и англо-саксонскому натиску, не ограничилась односторонней формулой “в сем христианнейшем из миров поэты — жиды”. Нет, она проложила дорогу Вознесенскому, когда в своей статье “Мой Пушкин” разоткровенничалась: “Пушкин был негр”, “в каждом негре я люблю Пушкина”, “под памятником Пушкину россияне не будут предпочитать белой расы, памятник Пушкину — памятник против расизма”… Не будем придираться к этому экзальтированному стилю хотя бы потому, что в те годы карта Европы приобретала расистский коричневый цвет.

И всё-таки некоторые фантазии А. В. в третьем тысячелетии в какой-то степени материализовались. Однополая любовь становится узаконенной во многих демократических странах, “чёрный расизм” гуляет по Северной Америке, понятие “секс-символ” внедряется в нашу речь: “Сказала: “Будь смел”, — не вылазил из спален” — эта “мужественная клятва”, данная Озе, сегодня могла бы привести к банальному исходу, наподобие судебного процесса над голливудским продюсером Вайнштейном, получившим срок за то, что он лет сорок тому назад переспал чуть ли не со всеми женскими символами Голливуда. Что делать! Уродливый феминизм становится реальной силой в общественной жизни многих государств мира, и, может быть, популярность

А. В. в нашей поэзии обусловлено тем, что история человечества всё явственней и всё быстрее скатывается из эпохи общества потребления в содомитскую эпоху, и тогда бессмысленно судить его с точки зрения традиционной нравственности. Кому она нужна, если имя Вознесенского постепенно вписывается в ряд апостолов Содома — Аллена Гинзберга, Паоло Пазолини, Пабло Пикассо и прочих “прорабов тела” мировой культуры, а его повесть “Мостик” скоро станет учебником для ЛГБТ.

Листаешь книги Вознесенского и убеждаешься, что невод его поэзии загребает из моря жизни всё самое патологическое и античеловечное. Вот, например, отрывки из “Уездной хроники”:

Но этого мало. После выяснения отношений сына с матерью Вознесенский с садистским вдохновением описывал ссору матери и дочери из-за общего для них мужчины:

А с каким художественным восторгом изобразил наш “прораб духа” избиение женщины, свидетелем которого он был: