Павел Щеголев - Охранники, агенты, палачи

От Андрея Евтихиевича Чумакова, Екатеринодар, Посполитакинская, № 98, кв. Кальжановой.

Революционную работу в партии социал-демократов я начал в 1902 г., когда «Д. К.» [206]Российской социал-демократической рабочей партии в Ростове-на-Дону усилил свою деятельность, организовав ряд стачек и демонстраций.

«Врагом правительства», членом революционной партии сделали меня, как и многих других, несколько прочитанных брошюр запрещенной макулатуры, и горячая кровь, экзальтированность и, главное, неспособность рассуждать тогда так, как теперь, дополнили все остальное, и я очутился в смрадном болоте нравственного растления — в революционной социал-демократической организации.

Эти же индивидуальные качества и желание вот сейчас же видеть «плоды» своей работы заставили меня пойти в «технику», которая требовала людей, обладающих известной долей бесстрашия, т. к. правительственное возмездие за эту сторону вещественной революционной деятельности отличалось особенной щедростью, а пригодных и желавших пользоваться исключительным вниманием Плеве было немного.

И вот потекла моя жизнь между службой в конторе и самой разносторонней «технической» революционной возней, стряпаньем «духовной пищи» — прокламаций, и прочим, вплоть до исполнения роли гида для приезжавших в наш город важных партийных работников.

Равнодушный сначала к расколу в партии, потом я сделался большевиком.

Чтобы проветриться, мне изредка случалось выезжать в округ в качестве пропагандиста, в тех случаях, когда тема беседы не касалась раскола.

Как вам известно, большевики в «Донском комитете» никогда не имели преобладающего влияния, а потому естественно вырастает вопрос, почему я, большевик, работал в меньшевистской организации. Очень просто, не хотел расстаться с «божественным созданием», относившимся довольно скептически к прелестям бродяжества, с его неразлучным спутником, лишениями, и часто и с голодовками. По этой же причине из ссылки я поехал в Ростов-на-Дону, а не в какой-либо другой город. Ради этого пояснения я отступил от сути и теперь продолжаю о работе.

В июне 1905 г. я оставил ростовскую организацию, вступил в военно-техническую, оборудовав в г. Новочеркасске химическую лабораторию для изготовления взрывчатых веществ. Впрочем, деятельность моя в военной организации продолжалась недолго и выразилась в приготовлении 2 фунтов гремучей ртути, нескольких фунтов динамита, пироксилина, да в «изготовлении» 4 пудов динамита, который похитили на одном из Александровско-Грушевских рудников.

Работая, я, к великому сожалению, был скромен, как верная исламу женщина Востока, не смел поднять глаза и сдернуть завесу тайны, чтобы знать больше, чем то позволялось «правилами конспирации», из которых я создал себе фетиш, и что впоследствии мне сильно повредило.

Потом, когда наступили бурные дни свободы, работа подполья стала ненужной, и я освободился. Освободился, конечно, номинально, разумея под этим возможность выходить на люди. Готовились к вооруженному восстанию. В этих приготовлениях принял участие и я, обучая отряд бомбистов метанию бомб, обращению с ними и пр.

Во время же вооруженного восстания на Темернике [207]я ведал защитой северной баррикады и командовал отрядом бомбистов.

Когда вооруженное восстание было подавлено, дружина разгромлена, я вступил в комитет боевой дружины, целью которого было создание новой дружины. Заведовал я ростовским районом.

Но, как говорит пословица: повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить, — в одну ненастную февральскую ночь 1906 г. меня случайно арестовали. Производили обыск в квартире, где я за поздним временем остался ночевать. Обыск производили плохо, т. к. не нашли полномочий комитета боевой дружины, которые выдавались членам его на право конфискации оружия у дружинников старой дружины и частных лиц, и которые я хранил у себя в коробке со спичками. Не нашли и «браунинга», который лежал на печной задвижке.

На допросе мне предъявили 100 и 101 статьи [208], но за отсутствием веских улик только выслали в Вологодскую губернию, в уездный город Кадников.

Арест и высылка имели для меня решающее значение в смысле душевного перелома, в смысле отрезвления. И не потому, что это была суровая кара, а потому, что виденное в тюрьме и по этапам заставило призадуматься над содеянным, начать переоценку ценностей.

Богатый материал для этого дала Бутырская тюрьма, тогда переполненная ссыльными самых различных партий, и Вологда, где в то время этих господ было тоже немало. Всего там было: рабочие, простодушные и доверчивые, крестьяне — «аграрники», темные, малоподвижные и жавшиеся от «чистой политики» в отдельные кружки, откуда часто слышались тяжелые вздохи и молитвенное «О Господи, помилуй нас». Со многими из них мне часто приходилось беседовать. И постоянно в их рассказах о том, как попали сюда, проскальзывала злоба, открыто высказывалось сожаление, что попались на удочку безбожников-социалистов, страх за свое и своих семейств будущее, которые, оставшись без работников и опоры, осуждены на голод и холод. А самим им уже в тюрьме вологодской приходилось трудно, сидя на хлебе и воде, и довольствуясь изредка скудными подачками, перепадавшими от «борцов за народ и свободу». «Красный крест» в изобилии доставлял продукты питания и одежду, а все эти «страдальцы за народ»: жиды, поляки, финляндцы, грузины, армяне, охамевшие русские, набивая свои мамоны [209]”, безраздельно пользуясь всем, показали и резко подчеркнули, чего стоит их народолюбне. И мне, монашествовавшему революционеру, странно было слышать, как все эти нагло-циничные, развратные и превращенные в паразитов профессиональной деятельностью социалисты-революционеры и социал-демократы, анархисты, бундисты и пр. и пр. при этом вещали о догматах своих учений, а в интимных беседах смаковали, сколько кто получал от организации на жизнь, и как потом прокручивались эти деньги, собранные по копейкам у рабочих и крестьян, которых они вовлекли в кровавую авантюру и распяли на Голгофе общегосударственного бедствия, ими устроенной.

И вся эта разнузданно-откровенная мерзость революционных теорий и их апостолов, дышащих ненавистью к вековым устоям нашей государственности, национальности и порядку, поселила в моей душе разлад, приведший меня к прежнему, дореволюционному политическому идеалу, по которому Россия немыслима без монарха.

Уходя из ссылки, я уже решил оставить революционную работу, уничтожил шифрованные адреса, явки. Приехал в Ростов. «Товарищи» — эти волки с лисьими хвостами — стали предлагать снова начать работу. Я отказывался, мотивируя отказ усталостью. Меня упрекнули в трусости. О, думаю, я не трус, и это сумею доказать. Тогда как раз господствовали крайние идеи «максималистов», сводившиеся к проповеди открытого грабежа и убийства правительственных чиновников и агентов. «Большевики» носились с идеей «партизанских выступлений». Настроение такое, что если бы было реализовано, — принесло бы на первых же шагах довольно ощутительный вред. «Донской комитет» влачил жалкое существование, был опутан внутренней агентурой, и там мне делать было нечего. Поэтому я направился в сторону непосредственной опасности, вошел в группу анархистов-коммунистов, состоявшую из людей, бывших под моим ведением во время вооруженного восстания. Затем вошел в сношения с начальником Ростовского охранного отделения, теперь покойным С. Г. Карповым, заявив, что убеждения мои изменились, что, вследствие этого, я хочу загладить свои прежние преступления, действительно послужить народу и царю, против которых раньше много согрешил. Я объяснил, что буду оперировать в среде анархистов и тут же дал самые точные сведения насчет членов группы, в которую вступил. Группа совершила ряд мелких экспроприаций и нападение на некоего, если не ошибаюсь, Федорова, которого ранили из револьвера, приняв его за филера охранного отделения. Потом эта же группа ограбила экспортную контору Фриде-берга на 12 тысяч рублей, при этом ранили в ногу швейцара, и кажется, лошадь под городовым, который их преследовал. Четверых из этой шайки расстреляли, а остальных часть выслали впоследствии в отдаленные места Сибири. Это было в октябре 1906 г. Последовательно я перебывал в трех группах, вожаки которых арестовывались, а группы распадались, образуя новые.