Литературно-художественный журнал - Традиции & Авангард. №2 (13) 2022 г.

На нём лицо, за нас ответ на нём.
Он берег наш, а мы – его водица.
Мы вытесняем выбора объём,
Нам со свободой нужно раздвоиться.

… Кадык виляет. Робкий мёд слюны
Вращается во рту, и рот бессилен.
Толпятся, будто пьяные слоны,
Последние слова в жаре извилин.

На сухостое умственной руды,
На суматошной засухе, в пустыне
Царь объявил: «Пополните ряды.
Нас ждёт житьё весёлое отныне».

Слова царя – на времени верхом,
И через час их распасуют в сплетнях,
А через век изобличат стихом,
Но сколько их появится – последних!

Приказ оттаял, выдался, созрел
И личной волей обзавёлся борзо.
От силы слов уже тускнеет бронза,
Их яд уже умаслил стоны стрел.

Бегут гонцы, напоминая кровь.
Готовит обыватель кривотолки.
И нет ещё ни книг, ни книжной полки
(Появятся – её повесят вкривь).

Прижизненная статуя, сотри
С сетчатки пыль сомнения за право
Закатывать глаза, держать внутри.
Снаружи всё – для совести отрава.

Снаружи всё – мятеж, интрига, бой.
Ты, мраморный атлант, не виноватый,
Что мы приказа требуем гурьбой,
А без приказа вспыхиваем ватой.

Ведь надо же любить кого-то нам
И совладать с глазами, волей, риском.
Я всё своё лицо тебе отдам,
Чтоб не узнаться на суде неблизком.

Я не стыжусь – в душе моей излом.
Заметь местоимение, в котором
Единственным я вынырнул числом
За полминуты, как стереться с хором.

Последний гимн прекрасному поют.
Когорты вишни топчут у провинций.
А мы в раю с царём-самоубийцей.
И север тучей портит наш уют.

Метели тащатся, как декабристы в рай.
Крупа истории нудней зимы в провинции.

…Забудь о времени и в жизнь и смерть играй,
Уже не думая, что в мире есть традиции.

Подошвы Родины пропитаны весной.
Петлять в следах её – парады тащат волоком.

…Не доставайся им, зови себя – связной,
Начинка клейкая между землёй и облаком.

В поту сличительном, в июльском ли пуху
Ни в эллине, ни просто в россиянине
Не видно образа, чей автор – наверху.
…От зноя прячь себя, зеркальное сияние.

Вновь осень грянула, как битва под Москвой.
Что было задано живущим – не исполнено.

…Люби их с милостью, но обратись листвой,
Из общей памяти сметённой Богом в Болдино.

Последний снег в году барахтался на брюхе.
Клаузулу сложив, я брёл от санузла
На воздух, на мороз, хватающий за брюки,
И тень моя в снегу последний раз росла.

Рябой косматый снег, провинциальный идол,
Больной дворовый вождь, лепнина вдоль ресниц.
Я видел, как тебя в окошко школьник видел,
А ты юродиво зачем-то падал ниц.

Венозная сосна, икристые рябины
И хлорка бирюзы на куполах берёз
От имени живой согбенной древесины
В последний раз кляли твой родовой мороз.

Ты всё распределил и разложил, как скальпель,
Всё скрыл за вычетом чистилищ и аптек.
Нет ничего в глазах твоих морозных капель.
Последний день в году, и человек, и снег…

И сливки взбитые. И сумрак закруглённый.
И тяжесть липкая, настойчивая взвесь.
Скелет календаря сгорает, как зелёный
Бенгальский мотылёк, родившийся не здесь.

И терпкий хвойный звон, малиновый и нищий,
Застрял, как хоровод, в гирлянде бытия.
Ну что, последний снег, своей доволен пищей?
Раздень меня и съешь, задора не тая.

И я тебя вдохну, и снегом стану тоже.
Шампанский акробат, скользи в глазах, шурша.
Последний нынче день мирской отмерен коже.
Ждёт полночи в костях последняя душа.

Труднее умирать, когда не веришь смерти.
Ко мне конверт пришёл, но нет письма в конверте —
Сплошная оболочка. А скелет?
А рок внутри?.. Но рок не сделал и полшага.
Сплошная жизнь дана, как белая бумага.
И было мне пятнадцать лет.

И похорон своих я ждал, не понимая,
Зачем конверт пустой, зачем к исходу мая
Не принесли мне весть, что я умру.
Бодлер и Эдгар По легли не слишком тонко
На самолюбие здорового ребёнка.
Я не сыграл красивую игру.

Я не читал их впредь и вырос – вот расплата.
Нет версий, кто во мне увидел адресата,
Да и узнать побаиваюсь, – там
Настолько белое в графе осталось поле,
Что просто тьма!.. Судьбе я сдался поневоле —
И с той поры не верю я смертям.
И сам не открываю бандероли.

Книга пахнет солнечным осадком,
Пылью и июльским табаком.
Никогда не говорит о сладком —
Это видно по твоим закладкам,
Вложенным в желток её тайком.
У неё и позвонки, и мясо,
И она реальнее вдвойне,
Чем рябой и душный запах кваса
И любая истина в вине.
Вне страниц шумит одна трава лишь, —
Может быть, и существуешь ты,
Только если книгу открываешь,
Телом переняв её черты.

Помнят вены мои, что они становились твоими,
Что корнями, речными путями впадали в твои,
А потом ужимались и делались будто сухими,
Остывали, дрожали, просили тебя: напои,
Дай механике прежней работать на благо истока,
Пусть пружина качает ресурсы, которые дашь…
Но давление падало. Строчка кончалась жестоко.
Кардиологи охали. Пульса не вёл карандаш.
Вот в стихах, как в палате, валяется сердце нагое.
Но лечение не применяется к ритмам чужим.
Нет покоя мне в артериальном приёмном покое,
Потому что не вместе мы в нём тишину ворожим.