Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #10

Но книги острополемические, “ниспровергательские”, будучи даже мастерски написаны, часто имеют один недостаток: весьма субъективную избирательность приведённых исторических и прочих свидетельств. В “Подлинной истории” это проявилось уже в предисловии, названном “Завещание Пушкина”, которое, в сущности, представляет собой сжатую концепцию всей книги.

А. С. Пушкин, как считает Коняев, придерживался такой же точки зрения на Романовых, что и он сам, просто по известным цензурным и политическим соображениям не мог высказываться столь же прямо, лишь “расставлял вёшки”. В качестве одной из них Коняев цитирует отрывок из письма Пушкина к Чаадаеву: “Русское духовенство до Феофана было достойно уважения, оно никогда не оскверняло себя мерзостями папизма и, конечно, не вызвало бы реформации в минуту, когда человечество нуждалось в единстве”. “Столь же существенно, — продолжает далее Коняев, — и замечание Пушкина по поводу революционности первых Романовых (вообще-то Пушкин в беседе с великим князем Михаилом Павловичем говорит обо всех Романовых. — А. В.). Они боролись за русский престол и принимали царский венец, но не столько для управления русским народом, сколько для насильственного реформирования его…” (с. 7).

Что я в данном случае называю односторонней избирательностью? В упомянутом Коняевым письме Пушкина Чаадаеву всего через несколько предложений следуют слова, которые разметали бы все приписываемые поэту “антиромановские вешки”, если бы Коняев этот отрывок тоже процитировал: “Пробуждение России, развитие её могущества, её движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре (курсив мой. — А. В.), — как, неужели всё это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Пётр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привёл нас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка?”.

Разве Коняев не знает, что имел в виду Пушкин под “величественной драмой, начавшейся в Угличе и закончившейся в Ипатьевском монастыре”? Да это и есть приход к власти “проклятой” династии Романовых! А высказывание Пушкина о Петре, который, по мнению Коняева, был средоточием романовских пороков? Если же Коняев считает, что определение “один есть целая всемирная история” недостаточно положительно характеризует Петра, то, может быть, ему следовало перечитать известные строки из пушкинской “Полтавы”? -

…Выходит Петр. Его глаза

Сияют. Лик его ужасен.

Движенья быстры. Он прекрасен.

Он весь, как Божия гроза…

…И се — равнину оглашая,

Далече грянуло ура:

Полки увидели Петра.

И он промчался пред полками,

Могущ и радостен, как бой…

Или Коняеву кажется, что эти прекрасные строки — неискренни? Хорошо, возьмём тогда стихи из “Медного всадника”, самого критичного по отношению к Петру произведения Пушкина:

Ужасен он в окрестной мгле!

Какая дума на челе!

Какая сила в нем сокрыта!

А в сем коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?

О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы?

Здесь, в принципе, кое-что можно использовать в качестве пресловутых “антиромановских вешек”: “ужасность” Петра (правда, в “Полтаве” это же “ужасен” рифмуется с “прекрасен”), “узду железную”, которой он поднял Россию на дыбы… Покойный профессор М. П. Еремин из Литературного института так и делал. Дескать, этот пушкинский образ показывает, что Пётр обрёк Россию на падение в бездну, в Гегелеву “дурную бесконечность” прогресса. Но судить о глубине образа всё-таки следует сообразно с его изобразительной стороной. Незачем ставить коня на дыбы, если хочешь вместе с ним прыгнуть в пропасть. Его в этом случае пришпоривают. Петр из “Медного всадника” спасает Россию, “уздой железной” останавливая её падение в бездну. А уж строки: “Куда ты скачешь, гордый конь, / И где опустишь ты копыта?” — прямо, на мой взгляд, перекликаются со словами из письма Пушкина к Чаадаеву: “…разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка?”

Я далёк от того, чтобы принимать здесь чью-либо точку зрения — Пушкина, Еремина или Коняева, хотя, конечно, имею на этот счёт своё мнение. Я просто констатирую, что Коняев взял у Пушкина только то, что ему было выгодно. В крайнем случае, можно и так (по принципу “если очень хочется”), но тогда не следовало называть свою концепцию “Завещанием Пушкина”, ограничившись чем-то вроде: “а вот и Пушкин говорил…”. Потому что Пушкин смотрел на историю дома Романовых куда глубже и объективней Коняева.

Кто-то написал о хороших карточных игроках, что они отнюдь не всегда шулера, но если уж передернули удачно один раз, то потом им уже трудно обходиться без этого. Так и Коняев: обозначил в предисловии концепцию, да ещё с некорректной ссылкой на Пушкина, и ему по ходу повествования всё труднее и труднее быть объективным. Нет, он, слава Богу, в отношении исторических фактов таких передержек не допускает, как по отношению к Пушкину. Более того: многое в его видении Смутного времени следует признать справедливым. Да, “дворянская историография”, включая и великого Карамзина, напустила изрядного туману вокруг действий основателя династии Романовых, митрополита Филарета, служившего и Лжедмитрию I, и Лжедмитрию II (который и произвёл его в патриархи) и ездившего приглашать на царство королевича Владислава; не заостряла вопрос об амнистии царём Михаилом Фёдоровичем Семибоярщины и “тушинских перелётов”, которые впустили поляков в Кремль и потом вместе с ними замучили до смерти мужественного патриота патриарха Гермогена. Я уже не говорю о том, что “романовские историки” крайне неопределённо писали, а где же были инокиня Марфа (Романова) и сын Михаил до того, как бежать им в Кострому, в Ипатьевский монастырь? А ведь были они в Кремле, вместе с поляками и Семибоярщиной, и поляки, капитулируя, первыми выпустили из крепости бояр-коллаборационистов и Романовых: чтобы, наверное, посмотреть, растерзают ли их освободители Москвы? В дореволюционных исторических трудах писалось, что инокиня Марфа и её сын “бежали” из Москвы, но не говорилось — от кого, а ведь бежали-то они от повстанцев Минина и Пожарского, боясь, что те сменят милость на гнев!

Коняев совершенно правомерно ревизует утвердившееся в истории несправедливое отношение к царю Василию Шуйскому как к человеку хитрому, слабому и лживому. Как всякий царедворец, Шуйский, действительно, не всегда при Годунове говорил правду, но он мужественно повёл себя с Лжедмитрием I, не убоялся угрозы смерти, возглавил восстание против Самозванца, за что, конечно, и был избран царём, а не в результате каких-то интриг. Он честно, по мере сил, боролся со Смутой и поляками, имел и успехи, но был предан и умер в плену. Поляки ввезли царя Василия в Варшаву с ликованием, — едва ли бы они так радовались, если бы считали его всего лишь хитрым, слабым и лживым. Невольно приходит в голову мысль, что на Шуйского “дворянские историографы” “переписали” грехи… первых Романовых. Как говорится, с больной головы на здоровую.