Лев Тимофеев - Исповедь

Понятно, что мой отец, никакого отношения к партийным структурам не имевший, помочь Яше ничем не мог. Между тем советская пропаганда того времени испытывала острую «потребность в героях» – реальных и выдуманных, всё едино: и ложь этого П. тут же подхватили, хорошо «раскрутили», растиражировали, дополнили новыми деталями… И вот уже тельняшка, некогда обтягивавшая героическую грудь П., экспонируется в местном музее, а с Яшиной правдой что делать?

Однако времена меняются, и, хотя в тот раз Яша уехал ни с чем, поездка, как позже выяснилось, во многом определила его дальнейшую жизнь… Впрочем, к его судьбе я, пожалуй, вернусь позже. Здесь же скажу только, что для меня, для моего миропонимания то первое его появление у нас в доме оказалось чрезвычайно важно. Я не очень понимал, в чем там дело с десантом и подпольем, но в мой детский мир Яша явился не сам по себе, но как некий «связник» из прошлого – из детства моего отца. Может быть, в каком-то смысле, как двойник отца, из их общего прошлого.

Знаю, почему это произошло. Яша еще только должен был приехать, а я уже слышал из разговоров взрослых, кого мы ждем: племянника моей бабушки – Амалии Марковны, сына ее сестры. Отец говорил, что помнит Яшу с детства («ну вот таким пацаном, как наш Левка сейчас»), но с тех пор никогда больше его не видел. «Я так и жду Яшку-мальчика», – смеясь, сказал он. И как ни странно, явление огромного мужика с тихим-тихим голосом, с несколько перекошенным лицом (парез, следствие перенесенного тогда, в оккупации, инсульта) вовсе не заслонило в моем сознании образ мальчика из папиного детства (кстати, и до сих пор так).

В те далекие-далекие годы Ионины и, видимо, их многочисленные родственники (Цыпкины в том числе) жили в Крыму. Когда через год после Яшиного визита к нам я оказался уже его гостем в Симферополе (и об этом позже), он указал мне на небольшой двухэтажный дом: «Дом Иониных. Здесь твой отец жил в детстве». Мне, девятилетнему «зажатому», стеснительному мальчику, не пришло в голову расспрашивать. Жил и жил. Так молча и проехали мимо, да тут же все и забылось… и только через много лет вспомнилось. Дом Иониных – в каком смысле? И где тот дом? Но спросить-то было уже не у кого.

Когда мой дед Борис Николаевич умер, мне было всего два годика. Жили мы тогда в Ленинграде на Таврической улице. И вот мое самое раннее воспоминание в жизни: наша домработница (мама как-то вспоминала: «скуластенькая чухоночка», – я и сам помню ее, не визуально, а в каких-то невнятных (сладких) ощущениях… но помню!) – так вот эта домработница на руках вынесла меня на балкон, и я увидел внизу машину, а в кузове на скамейках сидели люди. Я всю свою жизнь потом помнил и тот день, и балкон, и людей внизу в кузове и всегда знал, что это были похороны деда: там же в кузове, видимо, и гроб стоял, но в моем детском восприятии – да еще при взгляде с высокого третьего этажа вниз – он никак не отметился.

Все мои знания о дедушке Борисе Николаевиче – это лишь осколки, «накопанные» уже теперь, при работе над этой повестью (рассказывать, где и как «копал», во что вглядывался, что с чем сопоставлял, не стану: долго и скучно) [3] Специальная благодарность моей дочери Софье Тимофеевой, специалисту-профессионалу в генеалогии, много помогавшей мне в этих изысканиях. . Не помню, чтобы его дети – мой отец, его сестра и братья – рассказывали что-нибудь о жизни родителей. Отец в автобиографиях, два черновика которых сохранились в семейных бумагах (автобиография – обязательный документ в «личном деле» советских времен), описывал Б. Н. одним словом: «служащий». И не только я, но и мои двоюродные сестры и брат мало что знали о дореволюционном прошлом семьи. Сдержанность взрослых легко объяснить: в те поры детям «знать лишнего» не полагалось… Однако что же там было «лишнего»?

Борис Николаевич (Берко Нахимович) Ионин родился в 1868-м или 1869 году в Рославле и в начале прошлого века обосновался с семьей в Петербурге. В какой точно год, сказать не могу, но в 1905 году в петербургской синагоге сделана запись о рождении сына в этой семье. Нет, все-таки кое-какие сведения (или легенды) в семейных преданиях озвучивались. Я, например, не раз слышал, что Ионины поселились в Петербурге, «спасаясь от погромов». Может быть. Но ведь в те времена в России существовала «черта оседлости» и совсем не любые еврейские семьи, спасаясь от погромов, могли переехать в столицу. А «рославльский мещанин» Ионин не только переехал, но и вскоре купил здесь если не дом (возможно, но не подтверждено), то, по крайней мере, этаж (подтверждено наверняка) – две огромные квартиры на третьем этаже красивого большого дома в пяти минутах от Таврического сада (и теперь, красавец, стоит на месте; в войну в него попала бомба, но давно уж восстановлен). То есть дед был человеком состоятельным. А для богатого еврея и через «черту оседлости» переступить было, видимо, не так уж трудно.

Дед был крупным дельцом в табачном бизнесе – в этом нет никакого сомнения: у него были свои табачные склады в Симферополе (а возможно, и свой дом – тот, на который мне указывал Яша). В семейных преданиях какие-то косвенные свидетельства все же иногда проскальзывали. Например, от дочери Б. Н., моей тетки Берты я однажды услышал о ее первом замужестве: «В Крыму мне было шестнадцать, и Гриша был управляющим у нашего папы». Григорий Диккер – известный специалист в технологии складирования и транспортировки табака и табачных изделий (погуглив, и сегодня найдете его имя, его книги).

Да и у моего отца в одном из черновиков автобиографии сказано о Б. Н.: «до революции работал в табачном складе». Ну да, но склад-то, видимо, был его собственностью, частью его бизнеса, настолько обширного, что требовался специальный управляющий. (Кстати сказать, табачный склад упоминается отцом только однажды, и я не уверен, что в окончательном чистовом варианте автобиографии это упоминание сохранилось. По крайней мере, в другом, более позднем варианте автобиографии никакого склада уже нет, Б. Н. просто «служащий», и о себе отец всегда и всюду пишет «из семьи служащего».)

Нам сегодня трудно понять, что такое табачный рынок в конце XIX – начале XX века. Не сразу сообразишь, какой бы аналог назвать в сегодняшней жизни… ну разве что нынешние рынки энергоносителей или телекоммуникаций, да и они, пожалуй, меньшего размаха. Где-то я прочитал: в Петербурге в начале прошлого века ежегодно распродавалось один миллиард 853 миллиона 146 тысяч штук папирос и сигар на сумму девятнадцать миллионов тогдашних рублей (почти полтриллиона на нынешние деньги). Согласитесь, если уж ты в этом бизнесе, то на рынке такого размаха разве что ленивый или вовсе уж не способный не сумеет «сделать хорошие деньги».