Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #12

Всё тогда было впервые: и огнедышащий, полыхающий, словно живой, могучий паровоз; и оглушающе огромная Москва с пронзительно визжащими на поворотах трамваями; и, конечно же, вечерний орудийный салют в честь, помнится, взятия Варшавы.

Ночевали у двоюродной тётки на 1-й Мещанской, в полуподвальной коммунальной комнатушке. Помню: сижу за столом, подняв голову кверху, и смотрю в узкое окошко: а там ноги, ноги, ноги бесчисленных пешеходов. Словно по моей голове шагают…

Умудрились с тётей Надей в уголок Дурова сходить, говорящей вороне подивиться, мышиному поезду. А вечером — в путь, навстречу новой жизни!

Итак, мы едем в Белоруссию. Мелькают за окном разбитые русские станции и полустанки; устало шипит на остановках паровоз, сверкая на солнце своей нержавейкой; по перронам мотаются какие-то люди в грязных ватниках, истошно кричат… Всё это с годами сливалось в одно размытое, колышущееся воспоминание, в сложный и странный пучок света, звуков, запахов (о, не забыть, как пахнет паровозный дым!) — и красок, стёршихся от времени, выцветших, белёсых, зыбких…

Запомнился чётко, будто вчера всё было, вдребезги разбитый Смоленск. Да уж, запомнился…

Объявили стоянку — 45 минут. Поезда тогда ходили медленно, лениво. Дядя Миша подхватился и побежал в станционный буфет — купить нам какой-нибудь еды. Я следом за ним выбрался из вагона, одарил улыбкой строгую проводницу тётю Валю и стал медленно ходить вдоль вагона. Туда — и обратно; туда — и обратно. Наконец послышалась команда: “По вагонам! Поезд отправляется!” Я взобрался по крутым ступенькам в тамбур, и в этот момент, когда свирепо скрипнули, разгоняясь, вагонные колёса, меня пронзила страшная мысль: а дядя Миша-то не вернулся! Охваченный ужасом, я помчался в своё купе, к маме.

Что же теперь будет?! Мама уткнулась головой в свои руки на маленьком вагонном столике. Её плечи сотрясались от рыданий. А что мне оставалось делать? Что будет? Что будет?

— Прошу приготовить билеты, — раздался строгий тёти Валин голос. Вот оно, уже началось… Весь в слезах, дрожащим голосом я залепетал: — Билеты… у дяди Миши… он, кажется… случайно… отстал… в Смоленске…

— Ну и что мне прикажете делать? Безбилетников возить не положено.

А мама всё сидела, молча уткнувшись лицом в ладони, чуть всхлипывая и вздрагивая плечами…

Подумать только: она всхлипывала от смеха! Потому что в ту самую минуту, когда разверзлась бездна моего отчаяния, из-под вагонного потолка вдруг свесились длинные дяди Мишины ноги — оказывается, он быстро вернулся из буфета и залёг на третью полку отдыхать. Тогда-то у женщин и возникла шальная безобидная идея разыграть простодушного мальчика.

Глотая слёзы, задыхаясь от радостного светлого смеха, я повторял снова и снова: “Ну, мама… ну, тётя Валя… Вы даёте!” Мои внуки, услышав от меня эту давнюю, из прошлого тысячелетия, историю, хохотали и повторяли уже по-нынешнему: “Вот это да! Вот это прикольно!” Должен сказать, что мама моя сыграла свою роль убедительнее всех. На матерей долго не обижаются. И вправду: ну рухнул я на минуту-другую в ту самую бездну отчаяния (выражаюсь слегка патетически, что, увы, свойственно моей натуре); зато благодаря “приколу” едва ли не впервые в жизни полновесно ощутил ни с чем не сравнимую радость восстановления жизненной нормы и порядка, благословенного душевного покоя. От отчаянья к радости — не в этом ли одна из формул человеческого счастья?

III

Мы живём с мамой в бесхозном деревянном доме и ждём, когда нам дадут новую казённую квартиру. Как-то ночью, проснувшись внезапно — за мною кто-то гнался и грозился застрелить, — я услышал тихий разговор родителей.

— Ой, Миша, как же мне неуютно, нехорошо в этом доме… Жили, жили здесь другие люди, совсем нам чужие, их немцы поубивали — а ведь, может быть, кто-то из родни всё-таки остался?

— Война, Мотя, — спокойно возразил отец. — Воспринимай всё спокойно. Мне говорили, что хозяин дома ещё до войны был призван в армию. Семья погибла, но он-то, возможно, и жив остался. Глядишь, и вернётся скоро… А нам всё равно переезжать!

Как в воду глядел отец. Вскорости, когда отгремели победные салюты и установилась долгая мирная тишина, заявился к нам в дом сам его хозяин.

Утром мы услышали стук в дверь.

— Здравствуйте, мадам! Здравствуй, мальчик! — сказал незнакомец, войдя в дом. — Моя фамилия Гумин, зовут меня Михаил Ильич, и я с вашего разрешения, мадам, впервые за четыре года перешагну порог моего родного дома…

Мужчина — высокий, чёрный, горбоносый, в военной форме — остановился и обвёл комнату жадным горящим взглядом. Я почувствовал лёгкий озноб, а мама встрепенулась и запричитала:

— Проходите, проходите, пожалуйста! Надо же, вы — тёзка моего мужа, подумать только! Проходите, ради Бога! Мы здесь люди временные…

Я стоял в дальнем углу комнаты, и одна лишь нелепая мысль не давала покоя: почему “мадам”? С какой стати? Мы ведь люди советские, а он тоже советский старший лейтенант интендантской службы, вон на плечах белые погоны…

Гумин театральным жестом пригласил маму присесть и произнёс короткую речь, явно приготовленную заранее:

— Мадам! Вы, очевидно, знаете, что моя семья расстреляна фашистами? Я только что демобилизовался. Жизнь продолжается. Так что…

— Ну что вы, что вы! — Мама зарделась от волнения и неловкости. — Мы всё понимаем… Мы временно… Мы освободим дом, не сомневайтесь… как только муж получит новую квартиру… Ради Бога!..

— Мадам! — перебил маму хозяин и укоризненно произнёс далее: — Дней семь-восемь я готов подождать. При высоком, прямо сказать, положении вашего мужа такой срок не должен показаться вам слишком коротким.

— Ой, вы знаете, Михаил Ильич, через две недели должны сюда приехать из России моя свекровь с двумя нашими дочерьми, они там школу заканчивают. Две недельки всего… И мы тут же съедем, можете не сомневаться!

— Не знаю, не знаю… — Гумин посуровел. — Честно скажу вам: через неделю приезжает Соня, моя новая живая жена; вы понимаете… Надеюсь, вы передадите мои условия вашему мужу?

Мама передала. И ровно через неделю мы покинули владения Гумина, перебравшись в другой, ещё не до конца восстановленный дом на окраине посёлка, совсем неподалёку от автомагистрали Минск-Москва, на улице Оршанской, воспетой позже ухажёрами моих старших сестриц.

Дом на Оршанской оказался сплошная прелесть! Мы словно вернулись в родную деревню: в доме три комнаты и русская печь на кухне, большой огород, просторный двор с колодцем, погреб с остроконечной “готической” крышей, громадный сарай, где вскоре поселились корова Зорька, кабан Васька и мои весёлые ушастые крольчата, которых я однажды так неосторожно перекормил клевером… Никогда, никогда больше мы не жили так просторно, так согласно — и так счастливо.