И. Александрова - Журналисты о русском языке

Отдельного разговора заслуживает возникновение «новояза» советской эпохи. Трудно предположить, что в дореволюционной, царской России на заседании Совета министров были бы представлены, например, Минвнудел или Мининдел. Ведь аббревиатуры практически не существовали в русском языке в дореволюционное время. И уж конечно, в то время было бы невозможным сокращение «император РИ» – Российской Империи. Это один из простейших примеров возникновения нового облика русского языка.

Новый период языковой демократизации обрел силу в перестроечное время. Действительно, перестройка повлекла за собой отмену очень многих запретов и появление новых тенденций в русском языке. И, как любые изменения в общественном сознании, перестройка в языке имела и положительную, и отрицательную стороны. К чему же мы пришли в результате этих перестроечных лет в области языка?

Демократизация коснулась практически всех сфер русской речи. До рассматриваемого периода разговорная речь весьма существенно отличалась от языка СМИ. Сейчас же трудно провести жесткую границу между медиаречью и речью обыденной. Это, с одной стороны, положительная тенденция. Язык приобрел новый образный потенциал, стал освобождаться от навязанных ему запретов и штампов – к примеру, таких, как «правофланговый пятилетки», «на ударной вахте», «третий, решающий год». С появлением свободы журналистского самовыражения газета, а также ТВ и радио стали интереснее. В то же время естественное стремление журналистов отринуть «навязшие в зубах» штампы и придать речи более живую окраску закономерно привело и к отрицательным последствиям. Раньше СМИ были серьезным авторитетом с точки зрения языка: раз так написано, значит, так нужно говорить. Как слово произнесено с экрана телевизора, именно так и нужно было его употреблять. Неоднократно именно с помощью телевидения лингвисты, филологи могли внести коррективы в определенную сферу говорения. Например, в 70-х гг. XX века название детективного фильма «Петля» объявляли с ударением сначала на первом слоге, как того требовали тогдашние словари ударений, а затем – под влиянием реального употребления – кодифицированным стало ударение на втором слоге.

Теперь граница между речью книжной, литературной, в том числе журналистской, и речью обыденной стала стремительно исчезать. К чему это привело? Медиаязык обрел такую «вольность», что не всякую заметку можно прочитать вслух. В качестве примера можно привести заголовок в журнале «Огонек» – «Дерьмовая канализация». Это материал о плохой работе городской системы очистных сооружений. В этом случае языковая игра, характерная издавна для русской непринужденной речи, стала главной целью журналиста, стремящегося привлечь к своему материалу внимание читателя. В. Грунский пишет (см. анкету): «Язык СМИ не допускает использования ненормативной лексики. У нас нет цензуры, но существует законодательство, регулирующее деятельность СМИ». Эту точку зрения разделяет и С. Гогин (см. анкету): «Ненормативная лексика – это сигнал, символизирующий грубое несанкционированное вторжение в сферу интимного опыта, как сознательного, так и подсознательного, и поэтому она не имеет права на бытование в СМИ». Цензура как ограничительный орган перестала действовать, и это прекрасно. Но нельзя обойтись без цензуры культурной – внутреннего редактора, который должен основываться на понятиях чести, порядочности, культуры и образованности.

Бесспорно, журналистская речь не может полностью отвергнуть такие единицы языка, как специфические сокращения или замена слов цифрами, употребляемые в Интернете или в смс-сообщениях, – к примеру, 4life вместо for life (для жизни).

Не уйдут из речевого медиаобихода и жаргонизмы. Жаргон имеет свои разновидности, поскольку это социальная (профессиональная) разновидность речи, характеризующаяся лексическими и словообразовательными особенностями, а также специфической фразеологией. Выделяются профессиональный, молодежный (сленг), воровской (арго) и интержаргон. В последнее время лингвисты отмечают и появление социального жаргона (социолекта, социального диалекта). Пожалуй, можно говорить о социолекте только как о стилистической разновидности речи, которая шире какой-либо одной группы лексики. По наблюдениям Л. П. Крысина, жаргонизация – свойство речи «представителей технической интеллигенции молодого и среднего возраста в ситуациях фамильярного или эмоционального речевого общения: в разговорах с друзьями, с сослуживцами в неофициальной обстановке, в речевых актах инвективы, предъявления претензий, обиды и т. п.» [10] Крысин Л. П. Современный русский интеллигент: попытка речевого портрета // Русский язык в научном освещении. – 2001. – № 1. . Зачастую употребление жаргона в речи эвфемизируется фразами как сейчас говорят, как принято говорить.

Жаргонная лексика – результат переосмысления значения слов в результате метафорического и метонимического переноса ( рубить, сечь – понимать), парономазии ( муроприятие, хрущоба), освоения варваризмов и иноязычных морфем ( либо селявы, либо селявас; аскнуть – спросить, спичет – говорит, траблы – неприятности, лавнулся – понравился). Жаргон пополняется и за счет эвфемизмов: Царское Село – квартал новых домов для номенклатурных работников, цветок в пыли – солдат, занятый подметанием помещения, плаца.

При образовании жаргона главную роль играет стремление к языковой игре. Функции жаргона в том, чтобы придать экспрессию высказыванию, дать яркое изображение предмета, действия, явления; помочь осуществить групповую идентификацию (так, из речи музыкантов пришел жаргонизм рыба ; из речи компьютерщиков – клава (клавиатура), ламер, чайник (новичок); из речи цыган – чувак (парень) и пр.), а также «зашифровать» предмет речи (с этой целью и создается арго: мочить – убивать и пр.). Как показывают наблюдения за медиаречью, чаще всего употребляются профессионализмы ( шапка, подвал в газетных текстах) и сленг ( зелень, капуста – о долларах), в меньшей степени – интержаргон ( тусовка, беспредел ). Их функция – усиление экспрессивности текста, его воздействующего потенциала.

С этой целью жаргонизмы используют и многие журналисты. Д. Л. Быков пишет в нашей анкете: «Моя речь на 90 % состоит из разных жаргонов: профессиональных, филологических, журналистских, уличных, детских. Слово “жесть” давно уже не является жаргоном. Это обозначение жанра. Я думаю, что грань между жаргонизмом и нормативной речевой культурой постепенно стирается». Не отрицает жаргона как средства выразительности и Н. А. Чернышова (см. анкету): «Употребление жаргонной лексики возможно, но в меру. Чувство вкуса и стиля у каждого свои, но стремиться к тому, чтобы жаргон не огрублял текст, надо. Прежде всего личность самого журналиста, его культурный уровень определяют выбор лексики. Широкое использование жаргонизмов объясняется тем, что журналисты, поставленные в жесткие временные рамки, порой не имеют возможности (или желания) работать над текстом. Стремление усилить воздействие текста на читателя, сделать его энергичным, экспрессивным также влияет на выбор выразительных средств». Это мнение разделяет и К. Мильчин. Отвечая на вопрос анкеты об использовании жаргона в своей журналистской практике, он пишет: «Использую, но редко. Чтобы расставить акценты или для усиления комического эффекта». Не менее интересна и позиция Л. Мониавы, чья профессиональная деятельность отмечена таким вехами – журналист газеты «Вечерняя Москва», ассистент директора фонда «Подари жизнь», менеджер детской программы благотворительного фонда помощи хосписам «Вера»: «В области фандрайзинговой журналистики жаргонизмы очень важны. Наша задача – «зацепить» читателя, вырвать его из привычного мира, окунуть в атмосферу – жесткую, больную, страшную – жизни людей, для которых мы просим помощи. Для решения этой задачи все средства хороши. Жаргонизм – одно из них».