Лидия Лавровская - Сочи любим очень

Из оврага, не сговариваясь, пошли в парк – привычно побеситься, побрызгаться водой из фонтана с романтической мраморной купальщицей. Утомившийся Васька уселся на скамеечу, где скоро заканючил: «Кусать охота… Кусать хочу-у-у…» Его нытье потихоньку пробуравило воздушный шарик всеобщего оживления, упоения бегом и криком – жизнью! Повернуло ребят к дому.

В быстро опускающихся на парк сумерках Васька вдруг оробел. Ему почудилось: громады кипарисов, точно вредные великаны, вот-вот сомкнутся, сомнут его своими душными боками… За то, что «поджигали»! Что-то чуть хрустнуло под ногой… Маленький шершавый мячик, кипарисовая шишечка. Васька что было сил стиснул ее дрожащими пальцами, другой рукой цеплялся, не отпускал Таськин подол… И тут зажглись фонари. Еще, еще несколько шагов вдоль благоухающего розария в квадрате низкорослых кустов самшита – и вон он, «пятачок»! С почтой, магазинчиками, с пивным ларьком, облепленным мужичками, местными и приезжими.

Васька с воплем кидается в ту сторону, в колени, ну конечно, Васьки-Таськиного отца, пивнушка – его наиглавнейший пост.

– Паа-ап! А мы в овлаге, в овлаге, там, поджигали!!

На это чрезвычайной важности сообщение отец почему-то никак не реагирует. Только когда его кружка пустеет, рассеяно треплет Ваську по загривку единственной, уцелевшей на войне рукой:

– Картошку, что ли, пекли? Беги, беги давай к Таиске, поджигатель!

Трагически дрогнули, насупились выгоревшие атаманские брови, гневно затрепетал облупленный нос:

– Это самое…. Болтун – находка для шпиона. Сам значит шпион! Устроим Ваське бойкот, пацаны. И ты, Таська, слышишь? Не разговаривайте с ним. Навечно! Нечего, это самое….

– Ну ты … Сам шпион! – пискнула Таська потрясённо.

– А ничего особенного! Их, этих шпионов, у нас в эсэсэр тыщи! Даже мильены! Шпионов, вредителей всяких. Это самое… врагов народа! Кино смотреть надо! – разъяснял сердитый Лёха.

И пару дней никто из «поджигателей» с Васькой не разговаривал. Сама Таська остерегалась ему при ребятах «нутыкать». Даже жалко, что он вроде ничегошеньки не понял! Кажется, и не заметил, скакал себе с малышней. Ясно, что пять лет ему исполнялось всё-таки на Первомай.

Скалолаз

Привычная такая картина была когда-то: тащат отдыхающие – «здыхи» по-грубому, по-местному – посылочный ящик в сетчатой цепкой авоське. Фейхоа, хурма, солнцеподобные мандарины-лимоны, разумеется. Тверденькие, по возможности чуть недозрелые, спеленутые бумажками, каждый индивидуально. Розовый павильон с южными нарядными арками, почтамт, начинал заколачивать гвоздями все эти субтропические экзоты рано и громоподобно, хотя в доме напротив на это реагировали одни бездельные «здыхи», опять же, Сами, конечно, с заготовленным штабелем таких же ящиков!

Деревянная коробка этого дома «барачного типа» (Нет, нет, не «барочного»!) тоже была словно обхвачена серыми веревками – красавицей глицинией. Ее ствол завивался толстыми нестрашными змейгорынычьими кольцами чуть ли не до печных труб! День и ночь старушка усыпляюще шуршала листьями, в мае изысканно-парфюмерно благоухала водопадом лиловых цветов-подвесков. Именно такими рисовались Вете роковые подвески королевы Анны, добытые героическим д’Артаньяном из-за моря… А здесь, в окне ее высокого второго этажа море наличествовало – громадное и манящее уже с утра, – но по противоположному берегу ходили-бродили одни отсталые капиталистические турки. И никаких тебе влюбленных отдаленных герцогов!

Вечером, когда мать, утомленная грызней с коммунальными соседками, а больше избыточным, на две ставки, лечением санаторных больных – что саму ее, крупную, тяжело дышащую, крутую, взрывную, лечить надобно, Вете открылось довольно рано… Так вот, когда матушка бросалась в койку, завалив ухо твердокаменной подушкой, Вета скоренько бросалась на веранду. Вылезала из окна по глициниевым извивам и неслась к летнему кинотеатру! Где, сидя на кипарисе в кругу несостоятельных киноманов всех возрастов – билет стоил аж двадцать копеек, только на первые два ряда десять, – досматривала очередную… Ну, как правило, love story, хотя словами такими никто тогда не бросался, в ходу были иные зарубежные фразы типа «хенде хох, фашист!»

Именно так приветствовала однажды Вета рыженького здыха-целинника Леника, который каждое лето с родителями обретался на такой же веранде у соседей. Это называлось «снимать коечку». «Снимать девочку» умели и в те времена ребята постарше, но именовалось это тоже по-другому. Только, конечно, Леник средь бела дня забрался к ней по глицинии не потому совсем… Да просто так забрался, но Вета все равно разъярилась:

– Что, на своей целине тоже по чужим окнам шастаешь?

– Вообще-то по происхождению я москвич, сечешь? Романтик, как мои предки. Вот захотелось им взять необыкновенную высоту в жизни…

– Ага, и понесло их в степь за высотой, ничего себе. Идиотизм полный, в Москве ведь все-все! МГУ, например!

Со второго класса Вета почти единолично выпускала классную стенгазету, у которой лишь название менялось с годами. («Колючка» стала «Кактусом», потом, с полетами космонавтов «Нашим космосом», а далее, совсем уж возвышенно, – «Алым парусом».) Естественно, мечтала стать журналисткой, и потому все родные снеговые вершины, уж не говоря про какую-то плоскую степь, ей застил горделивый небоскреб на Ленинских горах…

Леник ничего этого не знал, оскорбился за родителей и потому стал злобно пихаться и валить Вету на ее продавленный диванчик. И вдруг поцеловал в уголок глаза… скорее, в нос!

Никогда, между прочим, никаких больше нежностей между ними не проскакивало, не случалось категорически. Вета была серьезная восьмиклассница, хотя тоже весьма романтично недавно переименовала себя, вернее, отсекла первую букву имени. И требовала, чтобы все теперь эту неугодную букву позабыли-позабросили! Навеки!

– Света… – промямлил тогда потрясенный собственной прытью Леник, и потому был с удвоенным негодованием изгнан с веранды. Тоже навеки!

А был он, конечно, шухарной, умненький пацан. Но, во-первых, на год младше Веты, да еще такой дурацки ушастенький! Ох, как они, эти его ушки-завитушки, бывало, розовели на пляже, пронизанные солнцем, прямо тебе затейливые кораллы. У нас на Черном море такие не водятся, издевалась Вета, вот разве что в чингисхановских степях!

Но когда второй раз Леник осмелился навестить Вету уже на четвертом этаже (то есть по пожарной лестнице и далее по карнизу!), выглядел он «ничтяк». С хипповскими лохмочками, баррикадирующими уши и даже картинный крутой лоб, был он вылитый битл Джордж Харрисон! А она уже являлась студенткой-первокурсницей, – увы, провинциального вуза, простенького, но журфак в нем наличествовал.