Елена Семёнова - Русские задачи. Очерки и статьи 2009–2020 годов

Ничего искусственного и подлаженного под «нужную» линию не встретить в книгах Константина Воробьева. В них есть две вещи, самые важные и дорогие: обжигающая всякую душу Правда и нелицемерная, глубочайшая Любовь к своей стране, к русскому народу . Этой любовью, не выставляемой напоказ, не коверкаемой идеологическими догматами, пронизано и озарено все творчество Константина Дмитриевича.

Часы зари коричневым разливом.

Окрашивают небо за тюрьмой.

До умопомрачения лениво

За дверью ходит часовой…

И каждый день решетчатые блики

Мне солнце выстилает на стене,

И каждый день все новые улики

Жандармы предъявляют мне.

То я свалился с неба с парашютом,

То я взорвал, убил и сжег дотла…

И, высосанный голодом, как спрутом,

Стою я у дубового стола

Я вижу на столе игру жандармских пальцев,

Прикрою веки – ширь родных полей…

С печальным шелестом кружась в воздушном вальсе,

Ложатся листья на панель.

В Литве октябрь. В Калуге теперь тож

Кричат грачи по-прежнему горласто…

В овинах бубликами пахнет рожь.

Эх, побывать бы там – и умереть, и баста!

Я сел на стул. В глазах разгул огней,

В ушах трезвон волшебных колоколен…

Ну ж, не томи, жандарм, давай скорей!

Кто вам сказал, что я сегодня болен!

Я голоден – который час!..

Но я готов за милый край за синий

Собаку-Гитлера и суком ниже – вас

Повесить вон на той осине!

Жандарм! Ты глуп, как тысяча ослов!

Меня ты не поймешь, напрасно разум силя:

Как это я из всех на свете слов

Милей не знаю, чем – Россия!.. – эти пронзительные строки родились в сердце писателя в заключении, и в них во всей полноте отразилось его русское чувство, русское самосознание, дававшее ему силы жить, ведшее его по дорогам войны…

Наши дни дают нам новые примеры Русского Выбора .

…Короче: однажды – на спуске

С горы, на которой я жил,

Я вспомнил о том, что я – русский,

И больше уже не забыл.

Это строфа из стихотворения поэта и драматурга Юрия Юрченко, добровольцем приехавшего на Донбасс… из Парижа.

Париж, слава лучшего поэта русского зарубежья, театральные постановки, высоко оцениваемые ведущими критиками, «Русские сезоны» в столице Франции, признание как на Родине, так и за ее пределами… Что это, если не предел мечтаний современного «креакла»? У Юрченко было все это. Но вместо того, чтобы мирно жить, «работать и зарабатывать» в Париже, он, 59-летний поэт, «благополучный парижанин», бросает все и едет на охваченный войной Донбасс. Зачем? Чтобы все увидеть самому, и рассказать миру о том, что происходит на самом деле. А еще затем, о чем более полувека назад сказала Ахматова – «Я была тогда с моим народом, / Там где мой народ к несчастью был». Чтобы быть со своим народом. Не с «прогрессивной общественностью», а – с русским народом.

«Я смотрел на то, что происходит с разных точек зрения – из Москвы, из Парижа и с киевского майдана. И в какой-то момент понял, что ждать больше нельзя. Если ты мужчина, ты должен что-то делать, а не сидеть в Фейсбуке и давать советы с дивана. Я стихотворение написал:

Зачем иду я воевать?

Чтоб самому себе не врать.

Чтоб не поддакивать

родне -

ты здесь нужней,

чем на войне

Найдется кто-нибудь другой

Кто встанет в строй,

кто примет бой.

За это неуменье жить

не грех и голову сложить.

Оправдывать себя тем, что ты поэт, больше было нельзя – ведь погибали мирные жители, женщины, дети, а я ничем не мог этому помешать. Я думал, что если буду рядом, то хоть как-то смогу их поддержать. Извините за пафос, но вот такое дело… Поэтому приехал в Донецк и записался простым ополченцем. А там уже люди сами сообразили, буквально вытащив меня из автобуса, который уходил на фронт, и попросили переводить информацию из Новороссии на французский язык, чтобы прорвать информационную блокаду. Мне помогала очень сильно моя жена Дани», – объяснял поэт в своем интервью «Комсомольской правде».

На какое-то время Юрченко задерживается в Донецке, но относительно спокойная работа в тылу Юрия Васильевича не устраивает, он убежден, что его место – в Славянске, и все-таки едет туда…

«Мы оставляли Славянск ночью, – описывал поэт впоследствии оставление Славянска. – Настроение у всех – у солдат, у командиров, было – паршивей некуда. Мы так привыкли к мысли о том, что Славянск – это второй Сталинград, мы так готовы были биться за каждый дом, за каждый камень, что сама мысль о том, что можно, вдруг, так – ночью, без боя, без шума – оставить город с его, верившими нам и в нас жителями, с моей, ставшей уже мне родной, 84-летней Л. Н., которая завтра не услышит моего условного стука в дверь (я обещал принести ей воду), с красивыми девочками Настей и Лерой, с которыми мы условились встретиться в одном из кафе в центре города «…на Петра и Павла, 12 июля, чтобы отпраздновать Победу»… – сама мысль об у х о д е казалась недопустимой, святотатственной…

…Я боялся поднять глаза на темные глазницы окон, утешая себя мыслью о том, что, город спит, и, вместе с тем, понимая, что эта железная возня, этот тревожный гул моторов (и оттого, что этот рокот был, по возможности, приглушен, атмосфера тревоги и надвигающейся беды еще больше окутывала ночной город) разбудил уже всех, кого только можно, в близлежащих домах, и люди смотрели, не веря своим глазам, из-за штор и занавесок, как ополченцы скрытно покидают город.

…Я думал о завтрашнем, просыпающемся утром, Славянске, с пустыми казармами и с пустыми бойницами разбросанных по городу баррикад, и ничего не мог понять. Точнее, не хотел понимать. Я понимал, что «Первый» прав. Головой понимал. Но сердце…. Сердце не могло вместить в себя всю стратегическую мудрость этого плана. Лица женщин, детей и стариков Славянска, их глаза, полные недоумения и молчаливого упрека, стоящие передо мной, мешали мне увидеть всю безошибочность этого замысла, перекрывали всю виртуозность этого маневра.

О том, что стрелковская армия была готова умереть в битве за Славянск, знали все. При сложившемся, на тот момент, соотношении сил, они, эти полторы тысячи спартанцев, были обречены на героическую гибель. И такой исход устраивал, если не всех, то – очень многих. И не только в Киеве… Но такой финал не устраивал командующего этой армией, который не имел права погубить здесь, в этом небольшом русском городке (уже обозначенном на картах киевских военачальников как большой пустырь), вверивших ему свои жизни ополченцев, и этим, практически, решить судьбу битвы за Новороссию.

И я, вдруг, впервые в жизни, понял – прочувствовал, что могли ощущать люди, солдаты, оставляя, в соответствии с решением, принятым Кутузовым, Москву. С какой тяжестью на сердце они уходили из города, заставляя себя подчиниться приказу, поверить своему Главнокомандующему. Может быть, сравнение не очень тактичное, не совсем – исторически – справедливое, но для меня, в ту ночь – да и до сих пор, – Славянск был и есть ничуть не менее значим, чем Москва. Кто знает, не называйся этот маленький городок именно так – «Славянск», – может быть, я бы и не оказался здесь. Очень много всего – и исторически, и этимологически – сошлось, переплелось в этом названии.