Газета Завтра - Газета Завтра 204 (43 1997)

Дмитрий ТОЛКОВЦЕВ

Кемерово

Николай Аверин

В центре Копьево в очереди за пособием по безработице терпеливо сносит трепку ветра невысокий парень с новенькими широкими подтяжками на серой застиранной майке. На нем полуистлевшие джинсы. Домашние тапки на босу ногу. В упругости щек у него есть еще что-то молодое, но подглазья уже отливают пожизненной голубизной. В спиках биржи труда он значится как Нецветаев Евгений Павлович, а на местном рынке и в пивной ему кликуха Нецва.

С глубоким спокойствием нищего стоит он в очереди, курит, никуда не спешит. И когда чиновница объявляет с крыльца, что примет лишь пятерых, остальных — завтра, то сердце его не ворохнется.

Острым глазом неглупого, не слабого еще человека он стреляет вдоль по пыльной улице, как бы визирует маршрут, и потом неспешно идет строго по этой воображаемой линии между кирпичных деревянных заборов, меж двух рядов тополей, хищно щелкающих на ветру над ним молодыми голыми ветками.

Вот уже два месяца как Нецва сорвался из родного уральского города, заслужив доверие в фирме двоюродного дяди и прихватив десять миллионов налички, — залег на дно.

Раньше он и сам пытался “раскрутиться”, лепил что-то из асбеста, торговал, ремонтировал машины, но не нажился и возненавидел удачливых, зациклился на мечте наколоть кого-нибудь из них. Дядю так дядю. Подоспела командировка, из которой он не вернулся, заодно порвав и с родителями, осточертевшими своими ссорами на старости лет.

А с женой он уже три года не жил.

Отворив тяжелые, глухие ворота, Нецва сворачивает с улицы во двор двухслойного домика — низ кирпичный, верх деревянный.

Нагибаясь, входит в темный коридорчик. Паклю из пазов в стенах то ли выклевали птицы на гнезда, то ли выдуло за сто лет. Щели подконопачены тряпками, газетой. Вдовья веревочка висит вместо крючка на двери.

Из коридорчика одна дверь — в светелку, другая — в темную, холодную комнату окошками в забор.

Нецва входит в эту комнату, скидывает подтяжки с плеч и с ходу валится на кровать, застланную прожженным одеялом из верблюжьей шерсти.

А в другой половине этого домика, в горенке с большой белой печкой, у окна стоит и подпиливает ногти на удивление стройная и сильная молодая баба, но с обезображенными, обесцвеченными перекисью волосами, взбитыми, как огромный ком сахарной ваты.

Незамысловатое фабричное лицо с крепким прямым носом и очень тугой кожей на подбородке, которая и в старости не разжижется, не отвиснет, — простое это лицо вызывающе взрезано накладными ресницами, взломано жирной морковной помадой на выпуклых губах.

Сильные мускулистые бедра охвачены юбчонкой, наподобие балетной, которую она умеет ловко вскидывать задом, подскакивая как в канкане, когда требуется подсечь и намертво зацепить мужичка.

Людка Торопова — эта бабенка с громадным одуванчиком вместо головы — самая настоящая проститутка в Копьеве. И история ее обыкновенная. Отец рано умер. Мать кинулась устраивать “личную жизнь” — девчонку сунула в интернат. Однажды после отбоя в спальню ворвались старшие и будто бы для проверки чистоты ног стали одеяла задирать. Кто успел — убежал, а Людку в углу изнасиловали. Хотя она с испугу в общем-то и не сопротивлялась. Потом ее застращали, она умолкла навек. После чего пошла по кругу в интернате, а затем и в этом нашем древнем сибирском городке. Свела мать в могилу, а сама, в силу ли своей телесной крепости или какого-то остаточного немеркнущего света в душе, выработалась в сноровистую, смелую бабу.

“Пахала” по кабакам и гостиницам, а жила будто детная. Вела хозяйство в этих двух комнатах, готовила, стирала, стены новыми обоями оклеивала.

Управившись с ногтями, Людка напоследок глядит в зеркало, и на мгновенье из клоунской раскраски выскакивают умные серые глаза.

Миг откровения отлетает, человек в Людке закрывается. Сумочку на плечо — и в путь.

Хлопок дощатых ворот за ней подкидывает Нецву на кровати и переворачивает на живот. Кулаками он ударяет с двух сторон подушку, лицом вминается в нее и сдавленно воет: “Сука! Б…! Пошла на х…!”

Опять бросок с переворотом, и на бывшем только что сонном, вялом лице — страдание, ужас: “Нет, лучше бомжевать буду. Лето впереди. Под кустом где-нибудь”…

Откуда-то с залитых талой водою лугов, с болот несет на наш городок дурным жаром весны, дует горячо как из трубы, и деревья без листьев качаются и скрипят, будто омертвелые в жестокой засухе, а не после долгой зимы.

Людка шагает по улочкам родного городка, по камням и доскам, где гимназисточки когда-то ходили, потом комсомолочки — так же полноправно идет и она. И нет на нее управы. Последние нападки старух давно подавлены залповым огнем: “Заткнись, старая квашня!”

И теперь копьевские старухи с завалинок глядят ей вслед как на победительницу — с интересом.

Про себя Людка знает все до конца: она ни за что не сопьется и не загнется от наркоты. Она никогда не родит и не выйдет замуж. Она сдохнет в этом городке не своей смертью.

Все знает, потому и спокойна.

А за ее бабью судьбу болит, как и положено, мужицкая душа.

Сплошные обломы на этой душе, все цветы и листья опалены, ветки подсохли и замшели — уже и гаммы не сыграть деревянными пальцами, не то чтобы “К Элизе”, как на выпускном в школе. С первой же письменной строки тошнит, а когда-то он фантастический роман в четыреста страниц настрочил, начинающий автор Евгений Нецветаев, мой давний знакомый. Грудь и сердце в надсаде кашля и колотья. Может, самому скоро могила, а блудящую бабу жаль.

На брошенную законную жену плюнуть и растереть, а эта оторва уездная покоя не дает.

Нецва выползает из дому, садится на завалинку под мутными ядовитыми облаками перед закатом, курит и сплевывает на прутья сирени. Греется на первом залетном тепле, которое для него теперь лишь повышенная температура воздуха. А когда-то в такие дни к железной дороге тянуло, в голубые дали, на поезда.

Теперь же для него в вагонах — тупая пьянь да карты, да ментовка линейная, да кэпэзэшник вонючий, где на завтрак хлеб с горкой сахарного песка, таящего во влажной вони камеры.

Потом — пинок на свободу, на перрон в этом Копьеве, под капель сосулек на затейливой крыше вокзала. И тут эта Людка с пакетиком фисташек. “Эй, белая, комнату сдашь? Плачу как за люкс”.

И она без приценки молча увела его к себе, как обыкновенная холостячка с дальними видами на сожительство.

Это уж потом открылась “жильцу” в ней работница по опорожнению семенников…

В углу пустого, полутемного железнодорожного ресторана Людкина вата на голове желтеет в углу за столиком. Она пьет любимую “коку” в окружении швейцара в фуражке, вышибалы в камуфляже, барменши в кружевах и бритоголового сутенера Генки в широких шароварах и огромных кроссовках.