Лев Аннинский - Два конца иглы (О прозе Юрия Дружникова)

Тогда Юрий Дружников и заметил с горечью, что его роман «из хроники современной жизни» превратился в роман «исторический». И прибавил с иронией: дескать, «не к месту шутил, не вовремя звонил в колокол». Насчет «хроники» он, конечно, скромничает. Что же до шуток и звона, то в романе историческом эти эффекты становятся чертами пережитого опыта и приобретают таким образом новую ценность. Так что подождем сдавать «Ангелов на кончике иглы» в исторический архив. Прочтем их заново и попробуем вписать в контекст сегодняшний.

Сегодня, на рубеже веков и тысячелетий, роман не утрачивает актуальности. Но в 1999 году это совсем не та актуальность, которую закладывал автор в текст 1979 года, описывая события 1969-го.

Итак, девять с половиной недель из жизни редакции крупной московской ортодоксальной советской газеты. Система лжи, взлетающей с редакторских столов вверх, к верхним этажам власти. Дутые ценности, брехня в роли правды, всеобщий добровольный идиотизм, тотальное торжество мнимости.

В ячейках этой дурацкой сети — то ли полновесным уловом, то ли застрявшим мусором — «объективки»:два десятка мгновенных портретных зарисовок, стилизованных в том же «дурацком» стиле, — то ли это характеристики из отдела кадров, то ли автобиографии, приложенные к анкетам, то ли отчеты сексотов о задушевных беседах с «объектами наблюдения». Художественный прием срабатывает: минус на минус дает плюс; в сетях мнимой реальности оказывается реальность подлинная — в сетях партпроса, в сети партучета, в сети осведомителей… (Интересно, что сеть — ключевое понятие системы, напоминающее сито, которым дурак вычерпывает болото… впрочем, между дураком и умным в этом занятии разницы нет.)

Возникает причудливая равнодействующая лжи, уверенной, что она правда, и правды, знающей, что она ложь. Как говаривали в старину, перед нами «галерея образов»: от малорослого заместителя редактора, чья миниатюрность определила когда-то его карьеру в органах, до массивного бывшего сидельца, главного писаки идеологических статей, все понимающего и убедившего себя, что чем хуже, тем лучше. Здесь все оттенки цинического всезнайства и интуитивного простодушия, все варианты сервильности, оставляющей для совести уголки и лазейки. Один успокоит свою совесть тем, что передвинет подлую статью из того номера газеты, по которому дежурит, в следующий и окажется не виноват, другой — тем, что тайком пошлет приветственную телеграмму Солженицыну, а третий — тем, что подсунет начальству самиздат в целях то ли провокационных, то ли просветительских, — надо же и начальству прочищать мозги.

Начальство, кстати, само по себе не подлое: главный герой романа, он же главный редактор газеты, в душе — либерал, и считает, что лучше уж он будет занимать место в иерархии, смягчая ложь, чем это место захватит какой-нибудь дуболом. Да чистых дуболомов и нет в редакции (то есть в романе Дружникова), а есть варианты пестроты, иногда доходящей до анекдота.

Машинистку зовут Мария Абрамовна, уверяет анкета, а далее выясняется, что на самом деле она — «патриархальная славянка, и от имени ее отца, Абрама Пешкова, дальнего родича великого писателя Алексея Максимовича Пешкова-Горького, ничем не веет, кроме православной волжской дремучей старины». Фамилия же оной машинистки (Светлозерская) унаследована от последнего мужа, которого, между прочим, звали Альфредом, фамилия же мужа предпоследнего была, в компенсацию, Грязнов. Так что уши особо не развешивайте: идет непрерывная провокация, опрокидывание слов с целью посрамления все того же спецотдельского идиотизма.

Дружников — завзятый виртуоз подобной игры; чего стоит у него хотя бы З. К. Морный, блестящий ученый и свобомыслящий поэт, у которого по анкете отец — украинец, а мать эскимоска. Если же вы думаете, что вам подсовывают очередной анекдот «про чукчу» или эпизод про «дружбу народов», — ошибаетесь: все там правда, хотя дружбой не пахнет. Комиссар Закоморный (из украинской фамилии которого сын соорудил себе псевдоним) был в 20-е годы командирован на мыс Беринга в погранотряд; как-то он погнался за браконьерами-эскимосами, был ими сначала подстрелен, потом вылечен, и эскимоска, ухаживавшая за ним в чуме, родила ему сына. Так что если думаете, что вас разыгрывают, то и тут ошибаетесь.

Вся эта особистская фантастика основывается на фактах… да только факты, вместе взятые, есть не реальность, а гигантская, фантастическаятуфта… Как? И малый росточек будущего замредактора, обеспечивший ему карьеру, — тоже туфта? Какое отношение имеет рост индивида к его успехам в сфере идеологии? Такое, что вождь народов не терпел в своей обслуге индивидов хоть на сантиметр выше себя. А там уж от усердия зависит…

Галерея образов в романе интересна не только массой жизненно-точных черточек и деталей, но неким охватывающим всех и все принципом, некоей общей точкой отсчета.

Все в этой системе отсчитывается от мнимости, от подмены. Вся жизнь подменена. Ты можешь быть в этой системе верным служакой, можешь быть прожженным циником, в ней устроившимся, можешь стать ее жертвой (если неосторожно вздумаешь ее переиграть), можешь пролезть вверх, но в любом случае играть ты будешь по ее правилам. По правилам тотальной туфты.

Что такое жизнь согласно этим правилам? Это то, что о жизни пишется, а перед тем проговаривается. Причем в написанное и проговариваемое сразу закладывается возможность обратного толкования того, что утверждается. Лазейка для самосохранения: система, подвешенная в воздухе, сама себя держит. Это как наркотик. Те, что наверху, сами не пишут, но, по выражению Чапека, подхваченному Дружниковым, дают указания написать так, как написали бы сами, если бы умели. «Если бы» — это и есть реальность. Которой «нет». Главное — не нарушить правила, не перепутать «есть» и «нет».

З. К. Морный (тот самыйотпрыск украинского комиссара и юной эскимоски) восхищается: «как это полуграмотные люди с трибуны шпарят готовыми кусками все, чего от них ждут», и не сбиваются! Так ведь сбиться можно с реальности — а тут игра, почти механическая, с определенными правилами. Заколдованный круг: вверху думают, что ложь нужна внизу, а внизу — что она нужна наверху. Штука в том, что верх и низ — в известном смысле одно и то же. У иглы два конца. Все счастливы. «Словесное счастье». «Я думаю одно, говорю другое, пишу третье» (Раппопорт, зек, ставший златоустом). И он же: «Писать в газету это все равно, что испражняться в море» — все равно не загадишь.

Море лозунгов, лес знамен. Семь верст до небес, и все лесом. А настоящий лес есть? Есть и настоящий: как раз там привязан лось, назначенный для охоты Генсека. Все декоративно. Никто не свободен в этом море самообмана, но каждый волен в нем плыть. Или в него гадить. Система отлажена поколениями писак. Это только кажется, что всюду бардак и неразбериха, на самом деле все последовательно: сначала избиение невиновных, потом награждение непричастных. Надо только вовремя согласовывать закорючки в бумагах. «Подумать только: государство, способное уничтожить мир, боится маленького человека, который скрипит перышком…» Удивление дружниковского умника такому парадоксу тоже декоративно: действительность, рождающаяся на кончике пера, этого кончика и должна бояться.