Борис Екимов - Говорю вам…

Посмеялись над Василием Петровичем и приступили к делу. Добро, что лесничий сидел тут же.

– Как с дровами-то? Да и привезти на чем? Тракторишко бы какой. На лошадях не проедешь.

– Найдем, – сказал управляющий. – Идите набирайте дрова, подготовьте. А завтра приходите, и будет трактор.

С благой вестью и поспешили мы домой, к матери. Сели за стол. Завтракали и обедали заодно, теперь уж до вечера. А потом, не мешкая, собрались, подпоясались, взяли топоры и под вечное материнское: «Глядите там… Осторожнее…» – пошли со двора.

Путь был неблизким: лесничий указал на Земляничные поляны, которые лежали в Летнике, считай, на Бузулуке, под самой Дурновкой. А недавний глубокий снег и непрочный лед на речке прямые пути отрезал, оставив долгую, верст в десять, дорогу через плотину и выгон, через пески и далее.

Зимний день понемногу разгорался. Поредевшие гусиные табуны гагакали, направляясь к амбарам и фермам, хозяева на базах отсуетились. И хутор дремал в белом плену так долгожданного первоснежья.

Славная у моего товарища родина, пригожий хутор. Последние годы я бываю здесь часто, и всегда он хорош: зеленой весной, в цвету, и желтым летом, среди хлебов, и в зимней покойной дреме, как сейчас.

Стоит он над речкою, любо глядеть. Дома – круглые пятистенки под цинковыми да крашеными железными крышами – не чета голытьбе. Добротные летние кухни, теплые скотные базы – все под шифером да железом, хоть селись в них. Да и как по-иному, коли стоит хутор на золотом черноземе.

Привыкший к своим пескам на Среднем Дону, к бедной землице, я в первые времена завороженно глядел на жуковые, с масляным блеском пласты здешней земельки. Смотрел, завидовал и радовался. Истинно, не земля – клад. Огороды – загляденье. Считай, не поливают их, а так и прет из земли метровый лук, неохватные кочаны капусты, страшенные, в колесо, тыквы, горох, помидоры, огурцы. Свекла – что сказочная репка, какую всей семьей лишь тянуть. Лопухи – и те в человечий рост, листом хату крыть. От хутора, прямо за речкой, немереный луг для пастьбы. В другую сторону – займищный лес с осиной, тополем, дубками, липняком. Повыше – березовые и дубовые колки. За ними – Бузулукский лес, по-здешнему – Летник. Куда и правились мы теперь за дровами.

Дорога была долгой, но не скучной: заснеженная степная бель, а потом зимний лес радовали душу. Разговорились о детстве, об играх его. Сколько там было игр, теперь уже позабытых: «отмеряла», «разбивала», чехарда, чиж, клек, городки, бабки, лапта, штандар, «вышибала», жестка, «отзыв», казаки-разбойники и прочее, из которых теперь лишь классики да кулюкалки остались. А товарищ мой вспомнил игру «Жилин и Костылин», любимую в дни детства. Играли в нее вот здесь, вдали от хутора, на песчаных буграх-кучугурах. Откуда занесли игру, непонятно. Наверное, кто-то из старших ребят прочитал Толстого, и начались целые спектакли. Глубокие ямы, в которых держали пленников; побег и связанный Костылин, его нужно было на себе нести; татары с погоней и русские с выручкой – все было там. Игра прекрасная, любили ее, играя из года в год. Теперь ушло.

В лесу, когда уже подходили к Земляничным полянам, стало закрадываться в душу сомнение: не впустую ли наша затея? Еще утром в конторе смеялись мужики: «Лопату берите, дрова откапывать». И была в их словах правда: снег в лесу лег глубокий, и сухие сучья и ветви – наша добыча – скрылись из глаз.

Правда, на месте, которое указал нам лесничий, уже теперь, после снега, побывали тракторы, вытягивая поваленные дубки. И в том буреломе, который остается в лесу после бензопил да тракторов, нашлась и для нас пожива.

Посильное рубили и тащили мы, складывая на опушке. И хоть не враз, но росла наша кучка, и дрова собирались хорошие – все сухой дубок.

Еще недавно, уже при моей памяти, зелеными стояли дубы в колках и Летнике, в займище. Могучие дубы и подрост – остатки легендарных Бузулукских лесов. И помню я, как вначале не враз мы с товарищем находили сухостой на дрова. Ездили на лошадях, искали. Потом стало полегче. В любом колке сухие дубки найдутся. Подъедешь и увезешь.

Теперь же высохли все дубы. И лесничество стало валить их подряд. Правда, пилить еще много. Как-никак от веку росли здесь дубы – сразу не смахнешь. Но лет за десять должны управиться. А может, и раньше.

Приходилось нам разговаривать с людьми о гибели дубов, пытаясь узнать, в чем дело. Но кто ответит… Говорят, вода уходит, живые ключи. Может, и так.

Правду надо было спросить у матери-природы, которую огорчаем мы бездумно, ежечасно и себе на погибель.

Управились мы с дровами не скоро. А когда управились и оглядели напоследок груду натасканного дубья, то вспомнили о дороге. Она была впереди и длинной. Короткий же зимний день уже догорал. В лесу было тихо и сумеречно. Неподалеку, за речкою, лаяли собаки. А до нашего хутора было еще шагать да шагать.

И пошли мы сначала Летником, а потом степью – долгой дорогой. Мглистое небо темнело, края земли белесо туманились, обступая нас ближе и ближе. Пронизывал ветер, шуршал по дороге поземкою. Отступающий лес и находящая чащоба займища по-вечернему темнели, кралась оттуда ночь – серая волчица.

Но в доме у матери было тепло, и щей она наварила с гусятиной, нажарила мяса. И, поужинав, долго чаевничали мы, балуясь калиновым вареньем, да грызли тыквенные семечки, кабашные, как здесь говорят. Их у матери было много.

Правду надо было спросить у матери-природы, которую огорчаем мы бездумно, ежечасно и себе на погибель.

Мать моего товарища живет одна. Мужа похоронила десять лет назад, дети разъехались. С прошлого года получает она пенсии сорок рублей за сорок с лишним лет колхозной работы. Живет одна, но, как и в прежние времена, хозяйство ведет полной чашею: корова, пуховые козы, гуси и куры – все у нее.

На мой взгляд, с годами мать не меняется: невысокая, седая, сутуленькая от работы, вроде невидная, но могутная. Рука у нее в запястье – не обхватишь. Рабочая рученька. В косьбе за ней не угонишься. Машет и машет. Мы с товарищем устанем, отдохнем, перекурим, а она как заведенная, косит и косит, над нами посмеиваясь: «Какие вы пашаничные…»

Раньше был муж, свекровь, трое детей. Теперь одна. Большой дом не натопишь. Две комнаты совсем закрыла, оставив лишь кухню да горенку. В кухне – ее жизнь. Здесь печка, стол, кровать, самопряха возле окна, на вешалке вечная серая телогрейка. На стене – карточки, портреты дорогих…

– Руки одне… – жалуется мать. – Туды-сюды кинуся… Топка зарезает. Угля за зиму сколь сожгешь, все копеечка, да какая! По сто двадцать рублей за машину платим. Мыслимое дело… Дров не настатишься. Спасибо, вы помогаете.

Сидела мать за самопряхою, пух пряла среди кухни, под светлою лампочкой.