Газета Завтра - Газета Завтра 207 (46 1997)

На родине преподобного Иринарха в селе Кондаково от храма остались колокольня и большое кирпичное здание, ставшее складом. Молебен служили в промежутке между ними (здесь был алтарь). В поучении о. Иоанн рассказал землякам святого, что преподобный Иринарх был когда-то на Святой Руси одним из самых почитаемых святых, что после покушения в Ярославле на князя Дмитрия Пожарского войско его стало разбредаться, и тогда именно преподобный Иринарх послал князю письмо. Пожарский тотчас поехал к нему в Борисоглебский монастырь. Иринарх благословил его: “Немедленно выступай на Москву. Ты победишь. Господь с тобою!” Князь выступил и разгромил поляков, уже отслуживших победную католическую службу в Кремле. Думаю, мало кто из присутствующих знал об этом, а остальная Россия до сих пор не знает…

По лесной тропочке, по крутизне спускаемся в лощину, потом взбираемся на крутую гору. Почти на вершине бьет из земли святой источник Иринарха - венец нашего крестного хода. Сруб новенький. У подножия высокого деревянного креста поставили образок Спасителя, возжгли свечи и начали молебен на освящение воды. Земляков Иринарха пришло много. Они перемешались с нашими. Только две, явно московские, женщины выделялись, да и стояли в сторонке. Высокая темноволосая с каждой молитвой становилась все задумчивее, а рыжеволосая посматривала снисходительно, мол, бывают же на свете такие чудаки. Иногда она что-то шептала вдумчивой, и та поддалась, даже обняла подругу за шею, словно на пикнике, но когда о. Иоанн произнес последние слова молитв, в лесу стало тихо-тихо, и вдруг, безо всякого ветерка, вся листва на деревьях радостно затрепетала. Я забыл про этих женщин - сердце мое затрепетало вместе с листами Божьих дерев. Конечно, не у меня одного - все в восторге смотрели вверх.

В заключение батюшка сказал: “Раньше в этом крестном ходе участвовало больше тысячи человек. В прошлом году вместе со мной здесь было десять человек, а нынче…” Он радостно обвел глазами поляну, заполненную богомольцами. Много голосов ответило: “А нынче человек сто”.

Наверное, целый час монастырская братия разливала святую воду по разнообразным посудинам. Один мужчина даже четырехведерный бидон попросил наполнить. И те две москвички прошли с полными двухлитровыми бутылями из-под иностранной воды. Рыжеволосая посерьезнела, а темноволосая даже как-то светилась. Я понял, на будущий год наверняка встречу ее здесь на святом источнике, а то и в храме Борисоглебском или Московском… Лицо я ее запомнил хорошо. Дай-то Бог.

На обратном пути в автобусе уже ехала большая семья родных счастливых людей - и про себя, и вслух переживали одно: какой чудесный день сегодня прожили. Нетленный день.

А мы еще шли пешком среди вечереющих полей, лесов до нашего Старово-Смолино, и Марина воскликнула: “Как хорошо, что я никуда не поехала! Слава Тебе Господи… какое прекрасное Борисоглебское лето мы с тобой прожили”. Правда, вспомнились наши односельчане, Виктор. Ведь и они могли прожить сегодняшний нетленный день Борисоглебского лета… Но насильно никого не спасешь…

ПОСЛЕ ОТЪЕЗДА Марины взялся я за уборку (православные суеверий не имеют). Подметаю пол и вдруг явственно чувствую духмянный запах лугов, речной воды. Гляжу, Маришина красная косынка, в которой она всегда ходила на Устье, висит на занавеске, разделяющей нашу комнату на “кабинет” и “спальню”… Подошел, погладил ее, и вдруг меня обдало родным Марининым теплом. Потом я часто останавливался возле косынки - вдыхал запах Борисоглебского Марининого лета.

Закончил уборку, помолился всласть, улегся в постель, взял с тумбочки Златоуста, открыл, а из него вместе с закладкой выпал лист. На нем словно лучики солнечные: “Я очень люблю своих роднушей и жду в Москве, чтобы дружно и весело (по-православному) прожить зиму до следующего счастливого Борисоглебского лета. И мы будем трудиться, трудиться и трудиться с молитвой, чтобы все так и случилось. Марина”.

Старово-Смолино - Москва

август-октябрь 1997 г.

Печатается в сокращении

Иван Переверзин

* * *

Есть правда высшая на свете,

ее от сердца не отринь -

я - тишь-покой, я - буря-ветер,

я - утра вспененная синь.

Еще я - стать зверей - сохатый

и соболь, чей порывист бег,

а вместе все я - трижды клятый,

не раз хваленый человек.

Земли рассветнее не знаю,

чем та, где, плача, жизни рад…

Но - отпою, но - отрыдаю

и снова в глубину, назад.

* * *

Не помню, двадцать или больше

я лет в больнице не лежал,

а жизнь была полыни горше,

а жизнь валила наповал.

Спасибо родичам за силу,

за дух, что крепли с ранних пор,

наперекор слепой стихии,

беспамятству наперекор!

Событья изменились круто:

кто задержался - пропадай!..

Профессор, русского якута

не медли, у крыльца встречай.

Встречает мудро, по-больничьи,

о чем-то важном говорит,

но я не слышу - стаей птичьей

душа к Архангелу летит…

* * *

Я - крепкий, верую в Удачу,

но тем не менее с тоски

бывает, что напьюсь и плачу,

как плакать могут мужики.

Оправдывать меня не надо,

как и не надо осуждать -

жизнь, как и всякую громаду,

без травмы на себя не взять…

* * *

До срока скрученный недугом,

нет, я Отчизной не забыт,

но точно не привечен другом,

да только Бог его простит.

Как и меня простит за то, что

не слал я маме письмеца,

а ведь она его из почты

ждала сильнее, чем отца.

Отца, прошедшего с боями

полмира в муках, по крови,

чтоб я родился и стихами

звенел о счастье, о любви!

* * *

Наверно, летом здесь красиво -

в соседстве с тополем и ивой

береза и сосна растут.

Фонтаны над летящей аркой

струятся радугою яркой

и соловьи - поют, поют.

Прозрачен светло-синий воздух,

колеблясь, полыхают звезды -

и листья видно, и траву.

Идешь по ним, в душе надежда:

судьба наладится, как прежде -

синицей взмою в синеву!

Ах, как на Севере далеком

она чиста, она глубока -

летишь, не ведая преград.

Когда б ни страсть к родному полю,

к его святым трудам на воле,

не возвращался бы назад…

* * *

На остановке - лужей - кровь,

взгляд от нее народ отводит.

И в тике дергается бровь,

и судорога душу сводит.

Варфоломеевская ночь,

только московского пошиба,

где снова некому помочь

уйти от ножика и сшиба.

Лавины мчащихся машин,

потоки взвинченных сограждан,

но ты - один, но ты - один -

напуган, вымучен, раздавлен.

И высоко, над головой,

кресты и купола соборов -

как свет о жизни золотой,

как суд над временем-позором.

* * *

Когда-то все черновики

я взял и в пламя бросил.

Горели желтые листки,