Любовь ЛУКИНА - Сборник рассказов и повестей

— Не век же ему забавляться, Павел Иванович, — сказал мне капитан. — Думаю, надолго его не хватит. Скоро он заскучает совсем и придет в этот кабинет сам…

Довод показался мне тогда убедительным, но сегодня, после утренней встречи, я уже не надеюсь ни на что.

С какой стати Левушка заскучает? Когда ему скучать? У него же ни секунды свободного времени, ему же приходится постоянно доказывать самому себе, что он значителен, что он — "не просто так"! И он будет громоздить нелепость на нелепость, один монумент на другой, пока не наберется уверенности, достаточной для разговора с Татьяной. Или с учеными. Или со следователем. А если не наберется?

И главное: никто, никто не желает понять, насколько он опасен!

Я не о материальном ущербе, хотя тонны розового туфа, конечно же, влетели городу в копеечку, и еще неизвестно, на какую сумму он угробил мрамора.

Я даже не о том, что Левушка рискует в один прекрасный день промахнуться, телепортируя, и убить случайного прохожего, отхватив ему полтуловища.

Лев Недоногов наносит обществу прежде всего МОРАЛЬНЫЙ урон. Подумайте, какой вывод из происходящего могут сделать, если уже не сделали, молодые люди! Что незаслуженная слава — тоже слава, и неважно, каким путем она достигнута?…

На глазах у детей, у юношества он превращает центр города в мемориал мещанства, в памятник ликующей бездарности, а мы молчим!

Я знаю, на что иду. Сегодня со мной поссорилась жена, завтра от меня отвернутся знакомые, но я не отступлю. Я обязан раскрыть людям глаза на его убожество!..

Я выхожу в кухню и надолго припадаю к оконному стеклу. Там, в просвете между двумя кронами, возле песочницы, я вижу статую. Мерзкую, отвратительную статую с обрубками вместо рук, и на правой культе у нее, я знаю, процарапано гвоздем неприличное слово…

…Плешивый, расплывшийся — ну куда ему в монументы!.. И фамилия-то самая водевильная — Недоногов!..

Я отстраняюсь от окна. В двойном стекле — мое двойное полупрозрачное отражение. Полное лицо сорокалетнего мужчины, не красивое, но, во всяком случае, значительное, запоминающееся…

И я не пойму: за что, за какие такие достоинства выпал ему этот небывалый, невероятный шанс!.. Почему он? Почему именно он?

Почему не я?

В этом сеансе было сомнительным все: от публики до самого экстрасенса. Достаточно сказать, что дело происходило в красном уголке ЖЭУ.

На сцене, скорее напоминавшей широкую никуда не ведущую ступеньку, стояли друг против друга два сильно потертых кресла. В одном из них сидел загипнотизированный доброволец, с остекленевшими глазами, в другом, закинув ногу на ногу и покачивая рваной кроссовкой, развалился не внушающий доверия экстрасенс с лицом, которое можно было бы назвать уголовным, не будь оно столь тупым.

На стене висела маркая, скверно отпечатанная афишка "Вечер психологических опытов".

— Изучать историю по документам, — коряво излагал экстрасенс, — все равно что психологию по трупу. В то время как у нас, можно сказать, под носом имеется живой источник исторических сведений, который ученые-негативисты отрицают, потому что называют шарлатанством, а объяснить не могут. Я говорю о генетической памяти. Вот, например, загипнотизировал я одного товарища и спрашиваю: что ты делал сорок лет назад? А ему всего тридцать два… Так он вдруг возьми и заговори со мной по-немецки. А сам — из немцев-колонистов, хотя языка уже не знает… Значит, что? Значит, генетическая память… То есть говорил со мной не он, а кто-то из его предков. Или вот сегодняшний случай… — Экстрасенс небрежно указал на загипнотизированного добровольца. — Товарищ сам сказал перед сеансом — и вы это слышали, — что родился он восьмого апреля тысяча девятьсот сорок восьмого года. Вот мы сейчас и попытаемся выяснить, что происходило за десять лет до его рождения…

Экстрасенс поднялся и подошел к своему подопытному.

— Вы меня слышите?

— Слышу, — безразлично отозвался тот.

— Продемонстрируйте нам, что вы делали восьмого апреля тысяча девятьсот тридцать восьмого года.

Что-то шевельнулось в остекленевших глазах, и подопытный встал. Неспешно, вразвалку он подошел к экстрасенсу и закатил ему зубодробительную оплеуху, от которой тот полетел прямиком в кресло.

— Что, сукин сын, вражина, троцкист?… — лениво, сквозь зубы проговорил подопытный, направляясь к обезумевшему от страха экстрасенсу. — Понял теперь, куда ты попал?

Далее произошло нечто и вовсе неожиданное. Лицо экстрасенса стало вдруг отрешенным, а в глазах появился бессмысленный стеклянный блеск. Судя по всему, он сам с перепугу впал в некое гипнотическое состояние.

— Понял, — без выражения, как и подобает загипнотизированному, ответил он.

— Тогда колись, сука, — все так же лениво продолжал подопытный. — Что ты делал, гад, до семнадцатого года?

Экстрасенс встал. Бесшумным шагом танцора он скользнул к подопытному и нанес ему сокрушительный удар в челюсть. Подопытный взмахнул руками и упал в кресло. Глаза его вновь остекленели.

— Большевичок? — аристократически прищурясь, осведомился экстрасенс. — Что же вы, милостивый государь? Подбивать народ против законной власти? Ай, нехорошо… Когда бы вы, сударь, знали, что вас теперь ждет… Или вы уже догадываетесь? Что-с?

— Догадываюсь, — безучастно произнес подопытный.

— Ну-с, а коли так, — со змеиной улыбкой на устах продолжал экстрасенс, — извольте отвечать, юноша, что вы поделывали в декабре пятого года…

Подопытный встал с кресла и, глядя исподлобья, огрел в свою очередь экстрасенса кулаком по скуле.

Тут нервы публики не выдержали, и явно неподготовленная к зрелищу аудитория, подвывая от ужаса, кинулась в дверь.

Когда спустя полчаса в помещение ворвался усиленный наряд милиции, подопытного можно было отличить от экстрасенса лишь по костюму. Лица обоих были побиты до полном неузнаваемости. На глазах у ворвавшихся экстрасенс брязнул по зубам подопытного (тот, естественно, упал в кресло) и, сотрясаясь от злобы, прошипел:

— Вор! Еретик! Собака косая!.. И дерзнул изрешти хулу на святую троицу? Кайся, страдниче бешеной, что творил еси со товарищи в то лето, егда мор велик бысть?…

Размахнувшийся подопытный был остановлен приемом самбо.

За мгновение до того, как вскочить и заорать дурным голосом, Николай Перстков успел разглядеть многое. То, что трепыхалось в его кулаке, никоим образом не могло сойти за обыкновенного горбатого окунишку. Во-первых, оно было двугорбое, но это ладно, бог с ним… Трагические нерыбьи глаза были снабжены ресницами, на месте брюшных плавников шевелили полупрозрачными пальчиками крохотные ручонки, а там, где у нормального честного окунька располагаются жабры, вздрагивали миниатюрные нежно-розовые, вполне человеческие уши. Правое было варварски разорвано рыболовным крючком — вот где ужас-то!